Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

И барышни, приравниваемые к Баланцеву, и курьер Константин едва ли были из тех, козму жилось на белом свете беспечально:

постоянно слышались жалобы, и лежала на лицах забота.

Вот Константин одно время, казалось бы, доволен не меньше доверенного Федотова, награжденного от природы всеми телесными дарами или, как говорили, в жеребячьем ряду стоял, но и Константин в свой черед забеспокоился. Захворала Паша – Паша проворная и чай подаст и услужит, все у нее весело! – и все, что скопил Константин за зиму, до копеечки все извел на лечение

и остался при одном жалованье.

А если бы беда и мимо прошла, не захворала бы Паша, все равно забота рано или поздно легла бы, как бестия тень, на лицо Константина.

Константину очень хотелось, чтобы инспекция форму для него ввела, «мундирную одежду», как в других конторах полагалось, и он не раз обращался к Баланцеву доложить Антону Петровичу Будылину, и Баланцев докладывал, но Антон Петрович по рассеянности своей забывал сказать Блюменбергу, а знай Блюменберг, да он для порядку обмундировал бы и самого Антона Петровича.

И это знал Константин, и, ходя не обмундированный, упречно смотрел и озабоченно.

А когда Константин стал собирать Пашу в деревню на поправку, оказалось, что все ненужные вещи, какие даже и Константину ни к чему, всякие коробки, протоптанная обувь, изношенные штаны, и вся эта рухлядь укладывалась с Пашей ехать в деревню, где и такое все пригодится до ниточки.

И надо думать, деревенские земляки Константина, стоявшие еще ниже его, и прельщавшиеся городским отбросом, за какое великое счастье сочли бы для себя поменяться местом с Константином, Константину же в свою очередь участь Баланцева была наивысшей и просто недосягаемой.

Так спускаясь все ниже по лестнице удобств житейских, власти и возможностей,

дойдем до измученных работой животных, проводящих жизнь у нас на глазах на улицах и там, в поле за глазами,

доберемся по тропам и дорогам до дикой звериной жизни лесной, водной, пустынной, воздушной,

до царя зверей льва, занозившего себе лапу,

до обиженной пичужки, у которой разорили гнездо другие птицы,

до червя-детеныша, мать которого съедена обиженной пичужкой,

и, наконец, до чумной бациллы, над которой в лабораториях мудруют ученые с микроскопом.

Так и замкнется круг на земном царстве во рву львином от Баланцева до Каракаллы царя римского и от Каракаллы до чумной бациллы, в небо вопиющей.

Бестий ярлычок обойденности, как первородное проклятие, как Каинова змеиная печать¹⁸, клеймила неизгладимо всю тварь, всякого, кто тянул канавную жизнь – бедовал под звездами.

И сама земля вопияла к Богу:¹⁹

– Господи Боже, – вопияла земля к Богу, – устала я, измучилась, топчут, режут, грязнят, кровью пятнают.¹⁹ Нет моих сил терпеть! Позволь потрясусь, сброшу с себя проклятую ношу.

И

воды вопияли к Богу:

– Господи, – вопияли воды к Богу, – освободи нас! Дай змеями подняться, смести с земли наших врагов: иссквернили чистоту источников.

И ветры вопияли к Богу:

– Господи, – вопияли ветры к Богу, – мы от века вольные, теснят нас, отравляют! Дай же нам волю – встречником мы пронесемся над земною корой: очистим землю от горькой отравы.

И духи, переносящие мысли человеческие, измученные пустыми пересудами, безответственным судом и празднословием, вопияли к Богу:

– Господи, – вопияли духи к Богу, – мы не злые, мы стали злые, наше сердце обеспощадилось! Позволь же упасть на голову тем, кто нас посылает, дай освободить землю, воды, воздух.

И само солнце вопияло к Богу:

– Или дай я пожгу землю, Господи, – вопияло солнце к Богу, – или прекрати мой свет и тепло мое! Я омрачу, я заморожу все живое на земле. Нет моих сил терпеть –

И земля идет неустанно, то белая в снегу, то цветами нарядная,

текут и волнуются моря и океаны,

дуют, носятся ветры,

духи переносят злые мысли,

люди родятся, растут, как растут деревья, трава, камни, строят свою убогую жизнь, –

рокот, вопь и вопль ударяются в надзвездную железную тьму –

– Господи, за что это?

3.

– За что это мне? – шептал Баланцев кругом один и не один со всею тварью.

И есть ли – был ли кто, хоть один, среди обойденных в царстве земном необойденный без ропота и жалобы?

Баланцеву не раз вспоминалась одна счастливая старуха.

Ехал он в трамвае, и вошла с палочкой старуха – очень смешная: в красной фланелевой юбке, в бархатной голубой шубе, на голове пушистая ушанка. Такого наряда часто ли увидишь в Петербурге! Вся седая, остриженная, в очках и с необыкновенно здоровым цветом лица. С любопытством она озиралась и вдруг заговорила. Она разговаривала с каждым, она не могла утерпеть и рассказывала о своем счастье: пятнадцать лет, как ослепла, а на днях ей в клинике делали операцию, и она опять все видит; пятнадцать лет она ходила во тьме, уж навсегда простилась с белым светом, и вот видит белый свет и не наглядится.

Баланцев вспоминал эту встречу – счастливого человека, подлинно не обойденного, по крайней мере, в первые-то дни прозрения своего.

Но другие воспоминания гасили это единственное, застрявшее в памяти.

И повторяя нянькины слова, Устиньи-няньки, виделась ему плачужная канава – ров львиный –

там среди черноты ночи рассеяны звезды – мимолетные минуты счастья – когда ангелы Божии нисходят на львиное дно.

А то темь – ночь – жалоба – вопль –

И человек подлеет, мучает, мучается.