Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854

Тургенев Иван Сергеевич

Стр. 298, строка 23:«повалилась прямо лицом в пыль» вместо «повалилась лицом в пыль» (по всем другим источникам).

Стр. 299, строка 7:«заглушали» вместо «заглушили» (по черн. автогр., типогр. гранкам, Т, Соч, 1868–1871и Т, Соч, 1874).

Стр. 299, строка 35:«крикнул» вместо «кликнул» (по всем другим источникам).

Стр. 300, строка 39:«Мигом» вместо «Могим» (по всем другим источникам).

Стр. 303, строка 23:«попавшийся стул» вместо «попавший стул» (по всем другим источникам).

Работа над «Постоялым двором» была начата 18(30) октября и закончена 14(26) ноября 1852 г. (помета в черновом автографе). В письме к Н. А. Некрасову от 28 октября (9 ноября) 1852 г. Тургенев писал: «…я тебе обещаю одну вещь, которая, я надеюсь, тебе понравится — что такое — не скажу — увидишь — а получишь ты ее, может быть, через месяц». Во второй

половине ноября — начале декабря 1852 г. в Спасском была сделана копия «Постоялого двора». Об этом известно из письма Тургенева к С. Т. Аксакову от 13(25) декабря 1852 г., в котором сообщалось, что повесть «уже совсем исправлена и списана» и «при первой оказии» будет отправлена в Москву к Н. X. Кетчеру, который доставит ее «на прочтение» адресату. В конце десятых — начале двадцатых чисел января ст. ст. 1853 г. рукопись повести (беловой автограф или список — неизвестно) была уже в Москве, так как С. Т. Аксаков 22 января (3 февраля) 1853 г. писал Тургеневу, что еще не получил «Постоялого двора» от Кетчера, который «просил отсрочки на неделю» (Рус Обозр,1894, № 9, с. 8). 27 февраля (11 марта) 1853 г. С. Т. Аксаков снова писал Тургеневу: «Увы, и третья попытка достать „Постоялый двор“ оказалась безуспешною! „Постоялого двора“ нет дома, его переписывают; а как желающих, без сомнения, очень много, то я рискую получить его через год» (там же, с. 19).

Таким образом, можно считать несомненным, что в Москве было изготовлено в конце января — феврале 1853 г. несколько списков повести, восходящих, очевидно, к черновому автографу или к беловому — нам неизвестному. До нас дошли два более ранних списка (ЦГАЛИ,ф. 509, оп. 1, № 29 и ГПБ,ф. 795, № 21), которые должны быть датированы временем не позднее начала января ст. ст. 1853 г., потому что в них обоих, как и в черновом автографе, имеются слова «к становому». П. В. Анненков в письме от начала января 1853 г. указал Тургеневу на его промах: Акима, арестованного за попытку поджечь постоялый двор, собираются везти «к становому, а рассказ отнесен за 20 лет, когда, кажется, становых не было» ( НазароваЛ. Н. К истории творчества И. С. Тургенева 50 — 60-х годов. I. И. С. Тургенев в работе над повестью «Постоялый двор». — Орл сб, 1960,с. 137). В ответном письме от 10(22) января 1853 г. Тургенев сообщал Анненкову: «Ошибку о „становом“ легко поправить». И действительно, начиная с журнального текста 1855 года, слово «становой» Тургенев заменил словом «исправник».

Авторизованная копия написана не ранее второй половины марта 1853 г., что явствует из письма С. Т. Аксакова к Тургеневу от 14(26) марта этого года. С. Т. Аксаков, который ознакомился с одним из ранних списков «Постоялого двора», сделал Тургеневу несколько замечаний относительно неточного употребления некоторых слов и выражений. Он писал: «„Здесь лежал постоялый двор“ — лежалне говорится. Потом: „карета, запряженная шестериком кобыл“ — помещики никогда не ездили на кобылах в экипажах;разве это какая-нибудь местная особенность?» (Рус Обозр, 1894,№ 9, с. 32). Учитывая замечания С. Т. Аксакова, Тургенев внес в текст «Постоялого двора» (в частности в авторизованную копию) два исправления: слово «лежал» он заменил словом «стоял», а вместо слова «кобыл» ввел слово «лошадей».

Со списками «Постоялого двора» познакомились многие из друзей Тургенева, в своих письмах к автору высказавшие суждения об этом произведении. Одним из первых прочитал «Постоялый двор» П. В. Анненков, высоко оценивший повесть. В начале января 1853 г. Анненков писал Тургеневу о «Постоялом дворе»: «Это вещь зрелая, обдуманная, спокойно выполненная, и потому весьма замечательная, гораздо более замечательная, чем „Муму“, да, по моему мнению, и все прежние Ваши рассказы. Еще ни в одном из них не было столько драмы» (Т, ПСС и П, Письма,т. II, с. 468). Сравнивая «Постоялый двор» с «Антоном Горемыкой» Д. В. Григоровича и «Красильниковыми» П. И. Мельникова-Печерского, Анненков подчеркивал, что «род жгучести», свойственный всем этим произведениям, «происходит от самого безобразного начала, от противоречий нестерпимых, нечеловеческих», т. е. противоречий крепостнической действительности. Анненков правильно подметил при этом, что за автора в данном случае работает сама «действительность», ибо миллионы таких же драм «существуют в голове, в воспоминаниях, в наслышке каждого» (Рус Обозр,1894, № 9, с. 34). Считая, что «Постоялый двор» свидетельствует об изменении тургеневской «манеры», Анненков писал далее: «Попадись Вам эта мысль два года назад — вышел бы анекдотец весьма яркий, краску выводящий на лице, оглушительный, действием с апоплексией равняющийся < …> но я думаю, что чем безобразнее основание драмы — тем нужнее для передачи ее осторожность, деликатность приемов» (Орл сб, 1960,с. 136).

«Существенный недостаток» произведения Тургенева заключался, по мнению Анненкова, лишь в том, что автор упустил из виду необходимость в такого рода произведениях «истины математической». В том же письме он указывал Тургеневу: «Вот, например: Аким купил постоялый двор либо на имя г-жи Кунце, либо на собственное свое. В последнем случае г-жа Кунце не моглаего продать без предварительной драмыс Акимом, о чем вы умалчиваете… В первом же случае все

документы были в ее руках, она моглапродать дворик, но это уже не могло быть нечаянностью для Акима < …> Между ними была непременно какая-нибудь предварительная сделка. Вы скажете: на кой черт нам знать это? — Нельзя! Из продажи дворика — всё дело вышло, нам надобно знать о нем пообстоятельнее: это дело юридическое. Как снег на голову упала на читателя продажа дворика, а читатель знает, что эти вещи все-таки с плутовством делаются и сопровождаются даже у крепостных людей борьбой, извилинами и кой-каким сопротивлением. Нечаянности тут анахронизм. Избу Акима г-жа Кунце могла снести по одному слову, но купленную землю им и дворик — могла снести, похлопотав однако ж маленько, и эти две истинынужно было сказать» (там же, с. 137).

Возражая Анненкову, Тургенев писал ему 10(22) января 1853 г., что крепостной крестьянин « не имеетправа приобретать собственность иначе, как на имя своего господина». В подтверждение писатель рассказывал о том, что сам он недавно дал доверенность одному «богатому мужику в Тамбове — купить 150 десятин на его деньги», но на имя Тургенева. Далее Тургенев прибавлял, что вся история, рассказанная в повести, «буквально совершилась в 25-и верстах отсюда <от Спасского> — и „Наум“ жив и процветает до нынешнего дня». Писатель соглашался с Анненковым лишь в том, что «вероятно, такого рода продажи пронюхиваются прежде и против них не принимаются меры — потому что мер никаких принять нельзя, — но делаются своего рода усилья». Тургенев не хотел, по его словам, упоминать об этом, так как «боялся задержать и понапрасну запутать ход драмы». В постскриптуме к этому же письму он, продолжая спор с Анненковым, писал: «Вы говорите, что если Аким знал, что г-жа К<унце> могла продать его двор — то это для него уж не было нечаянностью. В Ярославской губернии нет крестьянина, который бы не владел частичкой земли на имя своего господина (след<овательно> ему не принадлежащей), — купцы наши до сих пор пересылают огромные суммы через приказчиков, — без расписки, — но думаете ли Вы, что лишение земли или капитала для них не нечаянность непредвиденная? В этом-то и состоит весь русский chic. О какой-нибудь предварительной сделке — и думать нельзя, и мне кажется, что, если б даже можно было, и тут бы не думали».

Но если у Анненкова возникали какие-то сомнения в отношении юридической основы повести Тургенева, то Кетчер, сделавший приписку в конце цитированного выше письма Анненкова к Тургеневу, соглашаясь с ним «в полнейшей необходимости для подобных произведений истины почти математической», писал далее, что она «впрочем, кажется, соблюдена здесь достаточно» и он «очень доволен» (ИРЛИ,ф. 7, ед. хр. 7, л. 11).

Очень сухо отозвался о повести В. П. Боткин. Тургенев был обескуражен его мнением, которое сводилось к тому, что «второстепенные лица удались гораздо лучше лиц переднего плана, хотя написанных и сильными красками. Герой так преувеличен, что сбивается на мелодраматического героя, и вообще вся повесть более походит на эскиз, нежели на дельную картину» (Боткин и Т,с. 36–37).

Позже стало более сдержанным и отношение Анненкова к «Постоялому двору». Критик писал Тургеневу в начале марта 1853 г., что из этого «направления» «ничего выйти серьезного не может», ибо «нет почвы сделаться у нас великим полемическимписателем, а художественным — само направление не позволяет» (Орл сб, 1960,с. 139). Анненкову казалось, что «дядя Том и дядя Аким есть полемика, а не создание» [111] . Опасаясь, чтобы Тургенев не встал на путь создания других, полемических же, т. е. злободневных, социальных произведений, Анненков советовал писателю: «Не обращайтесь Вы с любовью на него (Акима), принимайте похвалы заслуженные, а про себя думайте свою думу» (там же, с. 140).

111

Сопоставление Акима с героем романа Г. Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» не раз производилось и в позднейшей русской и зарубежной критике. Так, в частности, американские исследователи Джек Позин (1958) и Альберт Каспин (1965) отмечают большую социальную остроту «Постоялого двора» по сравнению с произведением американской писательницы. Подробнее см.: ЛевинЮ. Д. Новейшая англо-американская литература о Тургеневе (1945–1964). — Лит Насл,т. 76, с. 527–528.

Как уже упоминалось выше, с большим интересом отнеслись к «Постоялому двору» Аксаковы. В их письмах к Тургеневу содержатся оценки этого произведения в целом, а также отдельных его героев. Внимание И. С. Аксакова привлек образ Акима, о котором он в письме к Тургеневу от 11(23) марта высказал типично славянофильские суждения: «Этот оскорбленный, ограбленный и разоренный Аким, умевший из-под развалин своего земного благосостояния возрасти до такой недосягаемой для нас нравственной высоты, заставляет читателя даже стыдиться тех буйных выходок, которые возбуждаются в самом читателе в пользу Акима < …> Русский человек остался чистым и святым — и тем самым сильнее обвинил общество, поразил его таким неотразимым обвинением, которое… — Вы думаете погубит общество, низведет на него месть и кару? Нет! — которое, может быть, святостью и правотою своею смирит гордых, исправит злых и спасет общество» (Рус Обозр,1894, № 9, с. 27).