Том 4. Произведения 1941-1943
Шрифт:
Горький слушал очень внимательно и, когда я кончил, сказал:
— Вот какая штука, — совсем не читал я этого, значит, пропустил!.. Ну, а почему же все-таки вам нравится это?
— Почему нравится? На это трудно ответить… Главным образом потому, конечно, что мастерство рассказчика доходит тут до предела… Читателю преподносится явная небылица, но с таким искусством, так реально выписаны все частности, такие всюду яркие, непосредственно из жизни выхваченные штрихи, что трудно не поверить автору, — разве уж только пылать к нему какою-нибудь яростной враждой… По этой же причине очень люблю я, начиная с детских лет,
Говорил это я, конечно, без всякого намерения вызвать Алексея Максимовича на спор. Он и не спорил со мной; он только курил, кашлял и улыбался.
У меня уже было в это время определенное представление о Горьком как не только о великом художнике, но и столь же великом педагоге, русском Песталоцци. Однако должен признаться, что именно это прочное соединение двух весьма разных начал в одном человеке было мне менее всего понятно. Я не хотел бы повторить слова Достоевского: «Широк человек, очень широк — я бы сузил!..» Напротив — великолепно, что широк, только широта эта нуждается в объяснении.
Педагогом, как всем известно, был в молодости и Гоголь, добившийся даже профессуры, и не где-нибудь в провинциальном университете, а в столичном. Но очень быстро разочаровался и ретировался он, — «расплевался с университетом», — по его же словам, — и остался только писателем.
Педагогом вздумалось стать в своей Ясной Поляне и Льву Толстому.
Педагогом был и поэт Федор Сологуб, причем, будучи уже автором прославленного «Мелкого беса», продолжал все-таки оставаться инспектором одного из городских училищ в Петербурге. Кажется, даже и пенсию выслужил, но это — исключительный случай.
Педагогами были и Ершов, автор «Конька-Горбунка», и Евгений Марков, автор «Черноземных полей», и некоторые другие известные писатели.
Но в общем-то — как все же редко уживались в одном лице эти две профессии! И в каких карикатурных видах выводили учителей и Гоголь, и Сологуб, не говоря уже о Чехове, враче по образованию.
Писатель-художник всю свою жизнь ищет нового, — он динамичен по самой натуре своей; педагог же имеет дело с найденным, прочно установленным.
Он может быть каким угодно виртуозом в уменье передать учащимся тот или иной закон физики, например, но ведь изменять-то что-нибудь в этом законе он не должен и не может при всей своей даровитости, напротив, должен повторять его неукоснительно из года в год перед новыми и новыми своими учениками.
Говоря о Горьком как о великом педагоге, я имею в виду не его учительство в школе на Капри, где он проявил себя как выдающийся деятель школы, а его совершенно исключительную по масштабам и значению работу с начинающими писателями, о чем упоминал, между прочим, в отношении себя лично и Л.Андреев в автобиографии, опубликованной
Но даже и такой исключительно гениальный педагог в Горьком отступил во время нашей первой длинной беседы на второй план, на первом же был художник, притом художник, феноменально влюбленный в жизнь, необыкновенно жадный до всего нового, что попадалось ему в жизни, и прежде всего и главнее всего до каждого нового человека.
А я именно и был для Алексея Максимовича такой новый человек.
— По-видимому, ваша дача — миф, — говорил он мне. — Кого мы ни спрашивали в Алуште, где ваша дача, — никто не знал.
— В этом и заключается моя жизненная задача, — отвечал я шутливо. — Кажется, Дидро принадлежат слова: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Не затем, конечно, чтобы оправдать это изречение, спрятался я, но несомненно, что эта игра в прятки сослужила мне большую службу.
Тут вспомнился мне писатель Чириков, который отсюда, из Ялты, в 18-м году уехал за границу — спрятался от революции в России, — и я спросил, что с ним и где он.
— Чириков в Праге, — стал совсем чешским писателем, — ответил Алексей Максимович. — Но по России тоскует страшно… У него есть шкаф такой, а в шкафу за стеклом модели волжских пароходов, известных нам, конечно, обществ «Самолет» и «Кавказ и Меркурий». Часами сидит он перед этим шкафом, смотрит на модели волжских пароходов и плачет.
На другой день я вышел из своего номера рано, — я, кажется, и не спал совсем, что вполне понятно, — бродил по набережной, вдруг слышу — меня окликают: это Алексей Максимович, заметив меня издали, послал за мною, — он уже сидел на «Поплавке» за утренним кофе.
Меня удивило, что у него было вполне свежее лицо, хотя спал он, должно быть, не больше трех-четырех часов. Некоторые его спутники, также и Максим, были теперь в желтых рубахах, одинаковых, здесь же, в Ялте, видимо, и купленных, и, кивая на них, весело сказал Алексей Максимович:
— Посмотрите-ка, — вот она — желтая пресса!
Из представителей прессы, впрочем, тут был только один, студент не помню какого учебного заведения. Был и еще студент-медик, бывший питомец Харьковской коммуны ОГПУ, по имени Коля. На выбритой голове Коли белел большой шрам.
— Откуда это у вас? — спросил я его.
— Били самосудно: раз ночью на воровстве попался, — ответил Коля.
Он был когда-то беспризорником, а потом в коммуне готовился к поступлению на рабфак под руководством А.С.Макаренко.
Эта коммуна имела Горького как бы своим шефом — она была его имени, туда заезжал Алексей Максимович по пути в Крым и оттуда взял Колю с собой в путешествие, имевшее для юноши, конечно, большое образовательное значение.
— Куда вы поедете из Крыма, Алексей Максимович? — спросил я.
— Пароходом на Кавказ и потом по железной дороге в Баку, — так намечен маршрут.
— И Колю с собой возьмете?
— Непременно.
После кофе и Максим, и Коля, и все прочие разошлись осматривать Ялту, а мы с Алексеем Максимовичем вдвоем остались продолжать разговор, начатый накануне.
Вопрос об огромном романе «Жизнь Клима Самгина», работа над которым была тогда далеко еще не закончена, по-видимому, всецело занимал в это время Алексея Максимовича, так как он обратился ко мне вдруг совершенно для меня неожиданно: