Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Принадлежа к числу «обличительных», «Сказание…» сильно, однако, отличалось от многих полемических сочинений против «раскола», написанных в грубо-осуждающей манере и узкобогословских по своему содержанию. Автор претендовал не только на углубленное объяснение «раскольничьих заблуждений», но в известной мере и на уяснение характера религиозных настроений народа (крестьянства). Освещение догматических вопросов заняло в «Сказании…» ограниченное место. Напротив того, автор пространно описывал духовные искания и быт, идейные искания и брожения как в среде православных крестьян, так и, особенно, в среде живших за границей и внутри России старообрядцев, то есть в той части русского народа, к которой в середине XIX в. проявлялся повышенный интерес у представителей различных течений общественной мысли, включая революционно-демократические круги.

Выход в свет «Сказания…» оказался заметным фактом в литературной жизни 50-х годов. Журнальные рецензии на сочинение опубликовали Н. Г. Чернышевский, С. М. Соловьев и Н. П. Гиляров-Платонов [117] . Интерес к «Сказанию…» сохранялся и в последующие годы. Записки инока Парфения привлекли, в частности, внимание Л. Н. Толстого и не только произвели большое впечатление на Ф. М. Достоевского, но и заняли определенное место в творческой истории его крупнейшего романа «Братья Карамазовы» [118] .

117

Рецензии

помещены: Н. Г. Чернышевского — в «Современнике», 1855, № 10 (без подписи); С. М. Соловьева — в «Русском вестнике», 1856, т. III, № 5 (май), кн. 1, «Современная летопись», стр. 17–28; Н. П. Гилярова-Платонова — в «Русской беседе», 1856, кн. III (за подписью: «Н. Г.»).

118

Ф. М. Достоевский. Письма. Под ред. А. С. Долинина, М. —Л. 1928, т. I, стр. 32, и т. II, стр. 264 и 476.

В 1856–1857 гг. о записках Парфения подготавливала большое выступление «Библиотека для чтения». С историей этого неосуществившегося редакционного замысла и связана, по-видимому, неоконченная статья Салтыкова. Тогдашний редактор журнала А. В. Дружинин отнесся к «Сказанию…» как к одному из примечательнейших явлений времени. Рекомендуя сочинение вниманию И. С. Тургенева, он писал ему: «Или я жестоко ошибаюсь, или на Руси мы еще не видали такого высокого таланта со времен Гоголя, хотя и род, и направление, и язык совершенно несходны. Таких книг между делом читать нельзя, — а если Вы еще проживаете в деревне, то засядьте на неделю и погрузитесь в эту великую поэтическую фантасмагорию, переданную оригинальнейшим художником на оригинальнейшем языке» [119] .

119

«Тургенев и круг «Современника», цит. изд., стр. 217 и 330 (письмо от 19 сентября 1858 г.).

В ответном письме Тургенев, уже знакомый, как оказалось, со «Сказанием…», дал ему и его автору не менее высокую оценку. «Парфения, — писал он Дружинину, — я читал… и нахожу Ваше мнение о нем совершенно справедливым; это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью… Парфений — великий русский художник и русская душа» [120] .

Однако старания Дружинина получить статью о записках Парфения не увенчались успехом. Статья была заказана весной 1856 г. Аполлону Григорьеву. Спустя полгода он извещал Дружинина о ходе работы: «Статья об о. Парфении представляет страшные трудности: об этой книге можно написать или гладенькую пристойную статью, каковых я писать не умею, или статью живую, выношенную в сердце: откровенно скажу Вам, что и она уже написана, но я ею недоволен. Потерпите — довольны будете!» [121] Но выработка удовлетворявшей автора редакции не давалась, и в январе 1857 г. Ап. Григорьев в ответ на неизвестное нам письмо Дружинина вынужден был согласиться уступить статью о «Сказании…» в «Библиотеке…» другому автору. Он писал Дружинину: «Если нельзя журналу до весны обойтись без статьи об отце Парфении — и если есть дельная и серьезная <статья>— катайте!» [122]

120

И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в двадцати восьми томах. Письма, т. III, изд. АН СССР, М. —Л. 1961, стр. 242.

121

«Письма к А. В. Дружинину», цит. изд., стр. 101 (письмо от 19 сентября 1856 г.).

122

Там же, стр. 104 (письмо от 5 января 1857 г.). Подчеркнуто нами. — С. М.

Более чем вероятно, что автором этой «дельной и серьезной статьи» (точнее сказать, «предполагаемой статьи») был Салтыков, который либо сам предложил Дружинину написать ее, либо получил такое предложение от Дружинина, с которым в ту пору находился в приятельских отношениях и в журнале которого дал согласие сотрудничать (см. выше, в прим. к статье о Кольцове, стр. 524).

Статья Салтыкова не датирована. Но в рукописи имеется зачеркнутая потом ссылка на рассказ «Старец» (из «Губернских очерков»), помещенный, как сказано в тексте, «в 22 № «Русского вестника» за прошлый год», то есть в ноябре 1856 г. Таким образом, статья датируется следующим 1857 г. Уточнить в пределах годовой даты время работы над статьей позволяет сопоставление ее с разделом «Богомольцы, странники и проезжие» из «Губернских очерков». Рассказы и очерки этого раздела появились в печати в августе 1857 г. и, таким образом, не могли быть закончены позже июля. Списанный Салтыковым в Нижегородской губернии стих об Асафе-царевиче и ряд духовных стихов из публикаций Киреевского приводятся как в статье о «Сказании…», так и в очерках «Богомольцы…». Кроме того, в этих очерках имеются и текстуальные совпадения со статьей о «Сказании…» (ср., например, абзац из «Сказания…»: «И действительно, давно ли, кажется…», стр. 34, с абзацем из «Богомольцев…»: «Давно ли русский мужик…», т. 2, стр. 115).

Эти текстуальные совпадения, так же как и совпадения цитируемых фольклористических материалов, книг и статей о «расколе», свидетельствуют, что статья о «Сказании…» писалась раньше «Богомольцев…». Лишь отказавшись от намерения закончить статью, а значит, и напечатать ее, Салтыков мог сделать ряд заимствований из ее текста для другой работы. Таким образом, статью следует датировать первой половиной 1857 г., не позже июня — июля [123] .

Статья Салтыкова о «Сказании…» является своего рода теоретической и публицистической параллелью к писавшейся почти одновременно и также оставшейся незаконченной серии художественных очерков «Богомольцы, странники и проезжие» (см. т. 2, стр. 111–162). В письме к С. Т. Аксакову от 31 августа 1857 г. Салтыков следующим образом изложил «мысль», которая преимущественно занимала его при работе над этими очерками. «Мысль эта, — писал он, — степень и образ проявления религиозного чувства в различных слоях нашего общества. Доселе я успел высказать взгляд простого народа <…> Затем предстоит еще много…» Интерес к религиозным настроениям масс был подсказан Салтыкову славянофилами. Именно они, в частности П. В. Киреевский, фольклористическими публикациями которого Салтыков пристально интересовался в это время, искали в «религиозном чувстве» народа основную стихию и сущность его миросозерцания. Отсюда повышенный интерес славянофильски настроенных историков, филологов, публицистов к различным формам и проявлениям религиозно-нравственного сознания народа. Большое внимание уделялось, в частности,

старообрядцам, в которых славянофилы видели элиту русского крестьянского мира [124] , к таким явлениям народной жизни, как паломничество (богомолье), и к таким формам эпического и лирического песенного творчества, распространенного главным образом среди сектантов и у части старообрядцев, как духовные стихи с их религиозно-мистической тематикой.

123

Тем самым исправляется ошибочная и никак не аргументированная датировка «1856, не ранее июля» в печатном описании автографов Салтыкова, хранящихся в ИРЛИ. — «Бюллетени Рукописного отдела Пушкинского дома», вып. IX, М. —Л. 1961, стр. 14 (№ 11).

124

Любопытную перекличку с такими взглядами находим у Салтыкова в «Мелочах жизни», написанных через тридцать лет после «Губернских очерков». «Старообрядцы, — читаем здесь, — это цвет русского простолюдья. Они трудолюбивы, предприимчивы, трезвы, живут союзно и, что всего важнее, имеют замечательную способность к пропаганде» (см. наст. изд., т. XVI).

В предпринятом Салтыковым в конце 50-х годов «исследовании» внутреннего мира простого русского человека, его идеалов и «задушевных воззрений», всем этим предметам славянофильских интересов и изучений уделяется значительное внимание. Однако в принципиальной и конкретной разработке их Салтыков шел собственным путем, шел «по… дороге своего развития» [125] . Корень расхождения в том, что, в отличие от славянофилов, идеализировавших в национальном характере и в истории русского народа проявления пассивности и послушливости, а в народном мировоззрении «аскетизм», Салтыков рассматривает эти элементы как социально отрицательные и в значительной мере наносные, а значит, и временные. Он объясняет их, с одной стороны, исторической молодостью русского народа («младенец-великан»), а с другой — воздействием на психологию и быт народа длительного господства крепостного права («искусственные экономические отношения»).

125

Выражение А. Н. Пыпина из письма к В. И. Ламанскому от 12 марта 1859 г. о Салтыкове и славянофилах. — «Литературное наследство», т. 67, стр. 454.

В поисках борьбы с враждебными и отрицаемыми элементами в народных воззрениях Салтыков стремится опереться на здоровые общественные силы самого народа. Он ищет такие силы во всех активных формах духовной жизни масс, в том числе и в явлениях, прикрытых покровом религиозных настроений и идеологии. Отсюда интерес к народной психологии религиозного подвига, рассматриваемого Салтыковым в качестве одного из видов «служения избранной идее». Пафосом такого подвига проникнуты многие страницы «Сказания…» Парфения. Салтыков подчеркивает, что он смотрит на это сочинение с точки зрения «этнографической» (а не религиозно-богословской). Главный интерес «Сказания…» заключается, по его мнению, в том, что оно «делает читателя как бы очевидцем и участником самых задушевных воззрений и отношений русского человека к его религиозным верованиям и убеждениям». Салтыков не раз подчеркивает свою отдаленность от этих верований и убеждений, персонифицируемых в фигуре Парфения и в его поисках «истинной веры». Тем не менее он заявляет о своем сочувствии искренности и страстности этих поисков и той силе «самоотвержения», которая порождается ими. «Причина этому, — пишет Салтыков, и это ключ к разъяснению его интереса к «Сказанию…», — очень понятна: нам так отрадно встретить горячее и живое убеждение, так радостно остановиться на лице, которое всего себя посвятило служению избранной идее и сделало эту идею подвигом и целью всей жизни, что мы охотно забываем и пространство, разделяющее наши воззрения от воззрений этого лица, и ту совокупность обстоятельств, в которых мы живем и которые сделали воззрения его для нас невозможными, и беспрекословно, с любовью следим за рассказом о его душевных радостях и страданиях».

Характерная для просветительских взглядов и просветительского же этизма Салтыкова тенденция придавать морально-психологическим категориям преувеличенное и универсальное значение, считать общественно ценными все убеждения, в основании которых «лежит искренность и действительная потребность духа», приводят его, несмотря на все оговорки, к идеализации религиозного чувства (особенно в первой редакции статьи). Его попытки классифицировать проявления «аскетизма» в народных воззрениях соответственно критериям «энергии духа» и его неподкупности оказались малоуспешными. Течения, в которых, по мнению Салтыкова, «преодолевалось аскетическое отторжение личности от общества» и которым он поэтому предсказывал «в будущем великие и бесчисленные последствия», очень нечетко отделялись от тех вероучений, где не усматривалось никакого положительного начала. В этом смысле показательны, например, колебания в оценке «страннического толка», получившего в двух редакциях статьи противоположные характеристики.

Создается впечатление, что, задумав статью с целью показать на материале повествования инока Парфения идеологически и психологически здоровые тенденции в религиозных настроениях масс, Салтыков в процессе работы над статьей пришел к принципиально другой оценке и этих настроений, и самого сочинения. Соответственно этому он начал переводить статью (правка рукописи) в другой ключ — в ключ резкой полемики с «аскетизмом» и его защитниками. О том, что Салтыков занял или склонен был занять отрицательную позицию по отношению к «Сказанию…», которое по значению своему в сфере разъяснения внутренней жизни русского народа он ставил вначале рядом с высоко ценимой им «Семейной хроникой» С. Т. Аксакова, — свидетельствует не только характер правки рукописи статьи-рецензии, но и одно мемуарное свидетельство. Оно принадлежит Ап. Григорьеву и находится в его известной работе 1864 г. «Парадоксы органической критики». Вспоминая об одном из своих наездов в Петербург — судя по контексту, весной 1857 г., — Ап. Григорьев писал: «…на одном из литературных вечеров <…> довелось мне завести речь о книге отца Парфения с человеком, которого я, судя по его деятельности, мог считать более компетентным судьею в отношении к народу и его быту, который тогда не только одни губернские сплетни рассказывал, но подчас к народу сильное сочувствие высказывал и даже раскольников с некоторым знанием дела изображал, да и притом честно, а не ерыжно, как один знаток их быта… Компетентный господин в ответ на мою речь выразил только опасение насчет вреда подобных книг, что она, дескать, не развила бы слишком аскетического настройства» [126] .

126

Ап. Григорьев. Парадоксы органической критики. — «Эпоха», 1864, № 5, стр. 272–273. Что здесь имеется в виду Салтыков, несомненно, хотя он и не назван. « Губернские сплетни» — это, конечно, «Губернские очерки», в которые входили и зарисовки быта «раскольников», противопоставляемые «ерыжным» изображениям « знатока их быта», то есть П. И. Мельникова-Печерского.