Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Первобытный лес исчез, горы Кореи, отдельные, высокие, покрытые высохшим бархатом осени, теснятся около реки…
Голубое безмятежное небо, орел парит, виноградные лозы с малиново-прозрачными листьями там, на отвесных скалах.
Корейцы и китайцы работают в поле, громадные сытые быки лениво перевозят в легких санках богатый урожай с поля в амбар. Кучи золотистой кукурузы, вороха громадного гоалина, в крестах сложенная чумиза, овес, буда, яр-буда, всевозможные бобы, красная и белая редька, колорябия, громадные тыквы желтые, красные, красный перец, на канатах десятками
Особенное изобилие всего этого у богатых китайских фанз.
Перед фанзой маленькая кумирня из камня, нарисованные на бумаге фигуры, стопа молитв, особых на каждый месяц.
Перед кумирней два столбика, выкрашенных в красный цвет…
Такие же красные столбы перед воротами. В эти ворота видны двор, внутренняя фанза с широкими, клетчатой бумагой заклеенными окнами, с красными разводами и письменами.
Крыша с высоким скатом, окна особо, двери особо, комнаты большие. Во дворе и на высокой завалинке у дома и вдоль стен грозди красного перца, табак — всех цветов, кукуруза, редька, тыквы, колорябия… Лица удовлетворенные, спокойные, благородные.
В. В. нашего окликают китайцы, и он радостно кричит:
— Эта вся хорошая человеки — хунхузов нет.
Корейцы приседают с Дишаидари, и слышится ласковое:
— Е… е… е.
Что значит: да, да, да.
Два молоденьких корейца, наши проводники, весело мелькают впереди. Мы движемся все дальше и дальше…
Отдыхает душа, от ужасов жизни первобытных лесов, где во мраке времен свирепствуют еще разбойничьи цари, бароны над жизнью и имуществом своего раба корейца.
Корейцы честные, благородные, умные, культурные, — ни один китаец не умеет так ухаживать за землей, как кореец (китайцы корейцев нанимают пахать им землю), а дикий башибузук делает с ним что хочет и свирепо, как собрат его, тигр, уничтожает ненавистную ему культуру.
Следы этого уничтожения на каждом шагу — брошенные корейские фанзы, целые деревни.
Шайки в двадцать — тридцать человек, для которых— для всех этих шаек — роты стрелков довольно, а без этой роты на сотни верст терроризирован край, остановлена всякая культура.
Несчастный кореец — раб китайского земельного собственника, раб хунхуза, выбивается, как вол его, из сил, таща общечеловеческую культуру сюда. За это его обижают, бьют, пытают, вешают, а он отвечает врагам детскою незлобивостью, беспредельным терпением, непонятной среди таких условий человечностью, гуманностью, тонкой предупредительностью. Точно не здесь они выросли, а воспитала их в самой гуманной школе, запечатлев навеки законы высшей гуманности.
Хочется плакать за них, а они жизнерадостны и утром, после нападения, они прибежали из леса и уже такие же ясные, как то утро было. Все около умирающего, собирают разбросанное добро.
А эту ночь, когда мы подъехали к корейской фанзе, хозяин начал было отговариваться теснотой фанзы, но когда мы ему объяснили, что нам нельзя делать шума своим приездом, так как за нами гонятся хунхузы, хозяин ответил:
— Я думал об удобстве высоких гостей, но при таких условиях моя фанза принадлежит им, а я их сторож.
И
Не было случая в моем путешествии, чтоб кореец не сдержал своего слова.
Не устаешь, перечисляя достоинства кротких людей этой нации… И всякий, кто пробудет с ними, не сомневаюсь, полюбит их так же, — как полюбили мы.
Даже Бибик, все собиравшийся «сшивать» всех живущих здесь, говорит любовно:
— Як телята, тихие.
Мирная картина окружающей долинки, радость жизни ее, золотистый тихий закат, высокие горы с виноградниками, их малиновым, прозрачным отливом, все словно вводит вас в какой-то храм жизни, где слышите вы безмятежный, ласкающий, знакомый напев, зовущий вас опять радоваться, опять наслаждаться жизнью, отдыхать.
Душа отходит от пережитых ужасов и возвращается к новым ощущениям.
Чувствую усталость, можно еще ехать, но хочется покоя, стакана чаю, хочется хоть на несколько часов почувствовать себя не в обязательных условиях трудного похода.
Как раз в этом месте точно запирается долина со всех сторон бархатными, красно-коричневыми горами, образуя правильной формы эллинг…
Вечерние тени уже легли на долину, уже горит фиолетовым огнем река и вглубь уходит туда, где между бархатом осенней листвы почти отвесно висит громадный белый щит, — то пашня трудолюбивого корейца почти на отвесном косогоре.
Нарядный китаец, в своем костюме излюбленного синего цвета, едет верхом и держит на седле маленькую дочку.
Бубенцы его лошадки звенят в воздухе, китаец любовно обнял дочь и что-то говорит ей. Он молод, худ, тонкие черты лица его интеллигентны, во всей фигуре чувствуется мягкая изнеженность. Мы выстрелили, и он озабоченно, ласково что-то говорит дочери, спеша успокоить ее…
В. В. все время говорит с ним и сообщает нам:
— Больно хорошая человек, богатый.
У него все хорошие люди.
— Вот его дом.
Дом нарядный, красивый, с красными письменами, столбами и узорами.
Проехали еще с полверсты и останавливаемся на ночлег в деревне, наполовину китайской, наполовину корейской.
Деревни здесь на каждом шагу, вся долина до устья — сплошное жилье. Дишандари тянет остановиться у его брата в шестом колене.
Брат такой же симпатичный, как и Дишандари, но фанза его плоха, мала, пропиталась вся чумизой и дымом, который и сейчас пробирается сквозь щели боровов и следовательно и пола фанзы.
Все это мы уже видели, это, конечно, лучше, чем ночь под открытым небом, но В. В. уверяет, что у китайцев будет нам еще лучше.
Да и не видали еще как следует китайского житья-бытья.
— Так точно, — говорит Бибик, — у китайцев лучше: у них все есть: и лошадям покой и корм, и хванзы лучше, и еда: капуста есть, картошка, лук, чеснок — все есть. И сами и стерегут: им, значит, конфузно, если у них что пропадет.
Собственно говоря, отвратительное впечатление, которое произвели на меня первые китайцы — хунхузы и бароны, — уже сгладилось трудолюбивым видом сегодняшней долины, трудом, накладывающим особенную печать на лица.