Том 6. Лимонарь
Шрифт:
И как будет московское войско передними рядами подступили к Смоленску и начались переговоры: думали, голыми руками возьмем поляков, да не тут-то, верх взял гонор.
Из города выслан был воин. И летопись пишет: «страшен зело, на коне ездя и искаше из московских полков противника себе». А кто осмелится против такого, идолище, посмотреть, душа в пятки?
«Будь, говорит, у меня воинский добрый конь, я бы вышел на брань против этого царского супостата».
Оповестили боярина Шеина. Велит дать Савве коня и оружие. И пожалел Савву:
Бесстрашно выезжает Савва. Бьются. Виктор черным колесом у стремени: то завьется, как дым, то заискрится. И польский исполин побежден. Савва привел его с конем в московский полк. Единый клич: «Грудцын!»
На следующий день выехал польский воин еще страшнее — заглянуть было б ему в зеркало, сам себя испугался б, страшилище! Но Савва не оробел и этого кокнул: и не человек, не камень, гора рухнула с коня на землю. И опять у всех: «Грудцын!»
И с третьим справился Савва, но этот напустился с такой яростью и, падая с коня, ранил Савву в стегно. Тут Виктор: он только подул и раны, как ни бывало. И все кричат: «Браво, Грудцын!».
Полякам зазор, московским на удивление.
И начался бой.
И где Савва с какого крыла поведет наступление, поляки бегут. Без числа сразил он поляков, а сам невредим.
Имя Грудцына заполняло Смоленск.
Боярин Шеин позвал Савву к своему шатру.
Будут потом говорить: боярин позавидовал Савве. И потом назовут Шеина «изменник» и казнят на Москве. Нет, в Смуту воевода Смоленска показал, что значит любить Россию, и причем зависть и о какой измене.
«Скажи мне, какого ты роду и чей сын?», спросил боярин Савву.
«Фомы Грудцына сын Савва из Великого Устюга», ответил Савва.
«Что же тебя толкнуло на такой отчаянный путь? удивился боярин, мне хорошо известен Фома Грудцын, безмерно богат. Как же ты оставил отца? Не по бедности же ты записался в солдаты или тебя преследовали по суду? Немедленно отправляйся в Устюг и помогай отцу. Ослушаешься, взыщу».
Савва отошел от шатра, «хороша награда!»
«Что ты такой печальный, говорит Виктор, коли Шеину не угодна твоя служба, вернемся в Москву».
И тут перечить нельзя.
И сказалось у Саввы тем же словом и с тем же чувством, как однажды у Степаниды, в церкви на пасхальной заутрени, матери — «как вы живете?» — «воли хочу».
«Воли хочу!» сказал Савва.
И темная печаль покрыла его с головой.
Виктор свистнул — и они очутились в Москве.
IV
1
В Москве Савва жил, как и до Смоленска, на Сретенке у стрелецкого сотника Якова Шилова.
Весь день с ним Виктор: приятель что-то задумывает, и не простое, не в шутку называя Савву «царевич».
«Мы им покажем!» — его постоянный отхрюк.
А на ночь уйдет. Сказывал, у него по всей Москве свои люди и где ему
Под Смоленском имя «Грудцын» было у всех, орали, донесло до Москвы и повторялось и со всеми сказочными прикрасами и прибаутками, а между тем Савва никуда носа не показывал: Виктор скрывал его «до поры до времени».
Из Устюга пришло известие: с год, как помер Фома, а нынче зимой скончалась мать.
Казалось бы, чего Савве Москва, прямой путь в Устюг, как и боярин Шеин ему указывал: Савва единственный наследник несметных Грудцынских богатств: Волга и Кама и Персия, — последний в роде Грудцыных. Но когда об этом заикнулся Яков, Савва пришел в ярость и резко напрямик заявил сотнику, что в Устюг никогда не вернется, казна его не занимает, а умирать неизбежно.
«Так или иначе!» — и ножом замахнулся на перепуганного сотника.
Стрельчиха уверяла, что не Савва, а все мутит приятель, а этот приятель его, ли кум, ли свет черта, и под сапогами у него черные козловые копыта, а на голове железные, бараном завитые, рога.
С каждым днем Савва становился мрачнее, его глаза говорили всеми словами: не глядел бы на свет. Прежде выйдет, хоть по двору пройтись, весна на дворе! А теперь, уж не неделями, а днями считай, Москва-река вскроется, а Яуза затопит огороды: пришла весна! а он из комнаты ни ногой.
«Ольга Кузминишна, обратился Савва к стрельчихе, и слова его, как вырезались из сердца, завтра Благовещение, будете выпускать птичку? и таясь, шепотом: было б мне душу освободить!»
На Пасху не пошел в церковь и не разговлялся.
«Мне все противно, сказал он, впрочем, все равно».
Смутные годы потрясений и всякой путаницы оставили по себе след в «черной немочи». У всех в памяти черная смерть Пожарского. И Шиловы болезнь своего знатного постояльца определили ходячим: «черная немочь».
Савва ни на что не жаловался, но уж подняться не мог: он весь день лежит. А ночь — какой там сон! — бессонная черная тоска.
Стрельчиха забеспокоилась: неровен час, помрет без покаяния. Но на все ее уговоры позвать священника — да Савва не верит: какая же это смертельная болезнь его черная тоска?
И Виктор подбадривает:
«Помирают, говорит он, от ран. Но ведь ты же не помер».
О душе не было речи. Да и о чьей душе разговаривать? У бесов — да с какого она конца, не наша. А у Саввы душа была запродана и находилась в надежных руках.
Виктор не мог не знать, что не только душой замыкается состав живого существа; и что расстройство души, запроданной или свободной, открывает путь тому, что над душой, высшему души, духу человека. Виктор беспокоился, хоть и виду не показывал, всегда беспечный или шутит или издевается: лечить раны это его, но лечить душу ему не дано.