Том 6. Лимонарь
Шрифт:
Она молчит.
Тогда растянули ее по стене: с раскинутыми руками она висела, прикованная к стене, и разъятые ноги ее прикованы. Громоздясь друг на друга, острым они кололи ее с шеи до ног: грудь, живот, руки и ноги. Перетрогали всю — ничего не забыто. И расковав, подхватили и понесли.
В осенней лунной ночи — птицы ли, листья — они неслись над землей и, окося луну, круто опустились на берег. Высоко впереди стоит она — внизу река блестит. И они ее столкнули: она о камень, перевернулась — черная вода.
По поддонным коридорам идет она, скользя по сырому дну — слепую ее тащили за руки. И в свете, прорезавшем тьму, она видит: глаза — и этот свет был от глаз. Она различает: какое бледное лицо, без кровинки! — и они снуют, шепчутся, называют Ярославкой, показывают на нее. Ярославка что-то говорит им и все они вдруг пропали.
«Своей волей?» — спросила Ярославка.
«Силой».
«Откуда?»
«С Ерги — Соломония».
И Соломония рассказала свою жизнь: свое детство и свой месяц с мужем.
«Не по тебе эта жизнь, не надо было выходить замуж! — и пожалела: — не ешь и не пей и ничего не отвечай, пропадешь».
«А как ты сюда попала?»
«Я другая, — сказала Ярославка, — я от матери».
И Соломония увидела: ее рот полон крови.
. . . . . . .
В эту ночь она зачала. И носила полтора года. И за это время они ни разу не тронули ее. Она ждала спокойно и все делала как мать перед рождением ее брата.
Когда пришло время, она упросила отца и мать оставить ее одну. И как только отец с матерью ушли к соседям, вошла в дом темная — деревянная, а глаза зеленые — трава и листья, и стала ухаживать за ней.
И родила Соломония шестерых: синие — головастики.
Их сейчас же лесавка взяла у нее и унесла на реку — и там положила под мост.
К вечеру вернулся домой отец с матерью, заглянули — дочь спит.
— Конечно, все одна блажь! — и спокойно сели ужинать.
А те из-под моста вышли да гуськом да к дому — и полетели в окна камни, земля, песок.
Поп с попадьей, как были, выскочили из дому да сломя голову — и с версту и больше бежали и только у соседей опамятовались.
— В доме, — говорят, — такое, живому человеку не выжить: все стекла повыбиты: и как еще Бог спас!
А те, расчистив себе дорогу, вошли в пустой дом и к Соломонии и увились на ней шестеро — змей. Пришла лесавка, принесла туис с кровью.
«Птичья, — сказала лесавка, — а брезгуешь, возьми человечью! — и дает ей нож: — зарежь отца».
«Дайте мне еще немного, не тормошите, — Соломония очень мучилась, — я все исполню».
И пересилив себя, она выпила крови и ей стало легче.
. . . . . . .
Три дня и три ночи прожил отец с матерью у соседей. А когда вернулись, в доме никого: синие унесли Соломонию и с нею ее шестерых.
И опять она зачала и родила
После рождения десятого и одиннадцатого они, как всегда, пришли за ней и унесли ее с детьми.
* * *
Их собралось большое собрание — пять кругов по четырнадцати: жевластые, отвислые, перетянутые и гладкие и мохнатые и с бородавками, а посреди на троне сам — яр голова змея.
Соломония сидела напротив и чувствовала его пламень.
Синие, виясь, служили им. Принесли всех ее детей — одиннадцать и разместили около нее. И спрашивали, показывая на нее:
«Кто это?»
И те, как рыбы, давясь воздухом:
«Мама!» — гудели столы: всех забавляло.
И сам, взрыгнув, зевнул:
«Мама!» — он был доволен.
Приносили и уносили кушанья. Сами ели и ей полные тарелки. Но она не притронулась. И это заметили и недовольны:
«Чай, не падаль, — говорили, — у нас все из больших магазинов, самых первых сортов, парное и свежее».
Расхваливая уговаривали. Но она, как не слышит. И это обидело.
«Если и теперь она не будет повиноваться, мы ее замучаем».
И она испугалась:
«Все, что хотите, — сказала она, — воля ваша».
Перемигнулись, поддернулись. Появилась чаша с вином. Эту чашу ей дали: пусть обнесет собрание.
И с чашей она пошла по рядам. И каждый, кому подносила она, назвав свое имя, превращался в одного из тех, кто приходил к ней в ее отчаянный месяц, и глядя завлажнен— ными глазами, требовал пригубить. Но она не пила.
Хмелея, вставали — кружились, под свист затягивали гнусавые песни. Все теснее окружают ее и, воркоча, выманивали в круг:
«Мама!»
С чашей она стояла перед троном — яр голова змея наливался кровью и пламень его прожигал до сердца.
«Сатана наш отец, — увиваясь шептали ей в уши — он все создал, что есть живого, это он дал земле в ее трудах радость — любовь. Поклонись ему и останешься с нами и твоя жизнь будет легка».
Но, как застыла, крепко держа в руке чашу — вино в ее чаше вскипало.
«Мама! — говорили, — хороша мама, она не кланяется нашему Богу, не хочет пить с нами, ее надо на сковороду».
«Зачем сковороду? вскипятим котел, бросим в котел, загнет ноги».
Сковородка или котел? сухой огонь или мокрый? — такое поднялось, забыли и из—за чего: желвастый на кольчатых, кольчатые на отвислых, отвислые на перетянутых, бородавки били гладких, гладкие дубасили мохнатых — землетрясение.
«Да святится имя мое!»
— вздрыгнул, ржа, змей — и пламень планул из его уст —