Том 6. Лимонарь
Шрифт:
— тьма — бездны — темнота —
. . . . . . .
Под свист подхваченная мотней, Соломония скользила по сырому дну поддонных коридоров, слепую тащили ее за руки.
Светя ей, встретила Ярославка:
«Соломония, — сказала она, — я должна научить тебя именам».
И стала называть демонские имена.
А Соломония заучивает.
Нелегка показалась наука: были такие — не выговоришь, и такие — сказать срам. Но Соломония все отчетливо запомнила. И на проверке каждое произнесла легко, как свое: все семьдесят.
«Я тебя отпрошу
И сказала о Соломонии — те согласились.
И на прощанье:
«Ты можешь открыть отцу свою тайну, не бойся, тебя не тронут, но тяжелую ты ношу возьмешь — ты не знаешь, какую власть имеют имена! — и погибнешь».
. . . . . . .
Синие вывели Соломонию на землю. Не бросили, как всегда, а окружив, повели болотом — они утопили бы ее в болоте. Да на счастье гроза — такая: гром и стрелы. Много их погибло — и болото как смолой покрыто. А она спряталась от них в яму. Но ее нашли, вытащили — и опять ударило. И тут уж они отскочили, да кто куда: жжет.
* * *
Сколько ни искали, не было Соломонии ни в лесу, ни на поле, ни на болоте. Думали, погибла. И встретили ее, как с того света.
Рассказала она отцу о именах — все перечислила — и отец записал все семьдесят.
И с того дня всякий день за обедней поп проклинал их в алтаре у жертвенника. А она слегла. И с каждым днем силы покидали ее. Истощенная, лежала она, ни ходить, ни подняться — смерть караулила ее под окном.
Так все и решили: конец ее мытарствам.
Так и сама она думала: пришло — скоро Бог приберет.
И видит она: на нее смотрит — и ей дышать легче — «Кто это, — думает, — вся в жемчугах, такая..?»
И та сказала:
«Богуславка! — и улыбнулась, — я Феодора».
И почувствовала Соломония, как силы налились в ней от этой улыбки и имени любимой Феодоры.
«Тебе тут не житье, Соломония, ты пропадешь, переезжай в Устюг».
Никто не верит: не узнать было наутро Соломонию. Она поднялась, она ходила, она разговаривала. Она рассказала отцу о Феодоре.
Шли сборы в Устюг. И больше всех озабочена Соломония: она торопит, ей все хочется поскорей. И когда все было готово, она вдруг изменилась:
— Не могу об этом и слышать.
И так уперлась — и откуда в ней, точно не человеческие силы держали ее. И пришлось везти силой.
* * *
В Устюге на соборной площади жила одна знакомая вдова попадья, тоже Соломония, у этой Соломонии ее и водворили.
Соборная церковь Богородицы ближе нельзя, недалеко и церковь Устюжского чудотворца юродивого Прокопия и другого юродивого Иоанна. В собор и к Чудотворцам водила попадья Соломонию к службе.
И первое время развлекало. Но не втянуло. И уж все ей не мило.
Одна дума, одно слово, одна просьба — домой.
Домой!
Соборный поп Никита исповедывал ее и причастил. А ей — свету не видит: тоска — домой тянет.
Все равно, хоть погибни!
Что делать попадье: она по усердию взялась водить Соломонию в церковь, больше она ничего не может. Пошла посоветоваться с Никитой. И Никита пожалел:
— Чего же, — говорит, — человеку здесь зря мучиться, отвезите к отцу.
* * *
И опять она дома в Ерге. День за днем. И как рукой — совсем поправилась. И этих пяти мытарских лет как не было. Она та прежняя — васильковая. И говоришь с ней, как с человеком, не блажит. И ест и пьет с отцом и матерью, не прячется.
— Хоть впору опять под пастуха! — смеется отец.
У попа шла дума, объявить Матвею и, как полагается, жене к мужу вернуться:
«Пастух-то больно знаменитый, быка осилит».
Тайком мать бегала к пастуху. И уж все соседи узнали. И одни ничего, говорят — «и слава Богу!» А другие не очень — губы поджав дакали: были на пастуха зарились — завидный жених, а кроме того — разочарованы — всегда ведь занимательнее, когда человек с треском погибает, чем когда тихо поднялся.
Сумерки — мечтательный час и в доме так уверенно и надежно, и вдруг слышат: со двора голос выкликает:
— Соломония полонянка!
И другой и третий:
— Полонянка — полонянка!
Защемленный, глухо:
— Соломония полонянка!
Так из вечера в вечер — восемь вечеров.
И в доме нахмурилось. Не то — не та Соломония.
Тревожно и жутко.
Перед сном прочитал отец правило и только что лег, а ему в самое ухо:
— Поп, отдай нам нашу полонянку, а мы тебе дадим денег сколько угодно.
Мороз по коже: искушение? Или за Соломонией ее прежние — выкуп?
И поутру на обедне истовее проклинал он их у жертвенника по записке.
И днем не беспокоили. А пришла ночь — тут как тут:
— Поп, отдай нам нашу полонянку!
И рука омлела крест положить.
— Нам ее отдали наши братья водяные, она обманула их и они нам говорят: «не можете ли вы унести ее в лес?»
Вот она какая притча: в лес требуют.
И повадились лешие: как ночь, под домом крик, рев, свист:
— Поп, отдай нам нашу полонянку. Добром не дашь — силой унесем.
И уж не знай, что и делать: на всех есть управа — именные! а эти лешие — нигде не прописаны.
. . . . . . .
Было освящение церкви на погосте. Из Устюга приехал соборный поп Никита с архидиаконом Галасием. В день освящения собрались гости... Весь дом с ног сбился: надо было хорошенько угостить начальство и перед своими не дать маху. Одна Соломония была безучастна, она даже к гостям не вышла.
За ужином ближе к ночи компания повеселела и все очень довольны, наступил час и, как всегда, дом окружили и начинают свою музыку: