Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток
Шрифт:
– Охрим!
Потом быстро стал на четвереньки, приложил ухо к залитой кровью груди и сейчас же поднялся и стоял над ним, опустив голову:
– Сынку… сыне мий!..
– Вмер, – сдержанным гулом отозвалось вокруг.
Тот опять постоял и вдруг хрипуче закричал навек простуженным голосом, который отдался у самых крайних хат, среди повозок:
– Славянская станица пиднялась и Полтавская, и Петровская, и Стиблиевская. И зараз по перед церкви на площади в кажной станице виселицу громадят, всих вишают подряд, тилько б до рук попался. В Стиблиевскую пришли кадеты, шашками
– Знаемо! – загудело коротким гулом.
– …просил, в ногах валялся, – повисили. Оружия у них тьма. Бабы, ребятишки день и ночь копают на огородах, в садах из земли винтовки, пулеметы, тягают из скирдов цилии ящики со снарядами, с патронами, – всего наволокли с турецкого фронту, нэма ни коньца, ни краю. Орудия мают. Чисто сказылись. Як пожар. Вся Кубань пылае. Нашего брата в армии дуже мучуть, так и висять по деревьях. Которые отряды отдельно в разных мистах пробиваются, хто на Екатеринодар, хто до моря, хто на Ростов, да вси ложатся пид шашками.
Опять постоял над мертвецом, сронив голову.
И в недвижимой тишине все глаза глядели на него.
Он пошатнулся, хватаясь впустую руками, потом схватил уздечку и стал садиться на все так же носившую потными боками лошадь, судорожно выворачивавшую в торопливом дыхании кровавые ноздри.
– Куды? Чи с глузду зъихав?! Павло!..
– Стой!.. Куды?! Назад!..
– Держить его!..
А уже топот пошел по степи, удаляясь. Во все плечо ударил плетью, и лошадь, покорно вытянув мокрую шею, прижав уши, пошла карьером. Тени ветряков косо и длинно погнались за ним через всю степь.
– Пропадэ ни за грош.
– Та у него семейства там осталась. А тут сын, вишь, лежить.
С железными челюстями разжал их и, тяжело ворочая, медлительно заговорил:
– Видали?
И толпа мрачно:
– Не слепые.
– Слыхали?
Мрачно:
– Слыхали.
А железные челюсти неумолимо перемалывали:
– Нам, товарищи, теперь нэма куды податься: спереду, сзаду – всэ смерть. Энти вон, – он кивнул на порозовевшие казачьи хаты, на бесчисленные сады, на громадные тополя, от которых длинно легли косые тени, – може, сегодняшнюю ночь кинутся нас ризать, а у нас ни одного часового, ни одного дозора, некому распорядиться. Надо отступать. Куда? Прежде надо перестроить армию. Выберите начальников, но только раз, а потом они будут над жизнью и смертью вольны – дисциплина шоб железная, тогда спасение. Пробьемось к нашим главным силам, а там и из России руку подадут. Согласны?
– Согласны! – дружным взрывом охнула степь, и между повозками по улицам и переулкам, и между садов, и по всей станице до самого до края, до самой до реки.
– Так добре. Зараз выбирать. А потом сейчас переформировать части. Обоз отделить от строевых частей. Командиров распределить по частям.
– Согласны! – опять дружно отдалось в бескрайной узко-желтеющей степи.
В передних рядах стояла благообразная борода. Без особенных усилий густым, слегка хриповатым
– Та куды мы идэмо? Чего шукаты?.. Это ж разорение: всэ бросилы – и скотину и хозяйство.
Будто камень кто кинул – расступилась, зашаталась, зашумела толпа, и пошло кругами:
– А тебе куды? назад? шоб перебилы всих?..
А благообразная борода:
– Зачем бить, як сами придэмо, оружие сдадим, – не звери ж воны. Вон моркушинские сдались, пятьдесят чоловик, и оружие выдалы, винтовки, патроны, козаки волоса не тронулы, и посейчас пашуть.
– Та це кулачье ж и сдалось.
Загудело, замелькало над головами, и над разгоряченными лицами:
– Та ты понюхай черного кобеля пид хвост.
– Нас без слов вишать начнуть.
– Кому пахать-то пийдемо?! – закричали тонкими голосами бабы. – Опять же козакам та ахвицерам.
– Чи опять в хомут?
– Пид козачий кнут?.. пид ахвицеров та генералов!..
– Уходи, бисова душа, поки цел.
– Бей его! Свои продают…
А борода:
– Та вы послухайте… що ж лаетесь, як кобели?..
– Та и слухать нэма чого. Одно слово – хферт!
Возбужденные, красные лица оборачивались друг к другу, злобно блестели глаза, над головами мотались кулаки. Кого-то били. Кого-то гнали по шее в станицу.
– Помолчите, граждане!
– Та постойте… куды вы меня!.. Що я вам дался, чи сноп, чи що?
С железными челюстями разжал их:
– Товарищи, бросьте, – треба делом заниматься. Выбрать командующего, а уж он остальных сам назначит. Кого выбираете?
Секунду неподвижное молчание: степь и станица, и бесчисленная толпа – все замерло. Потом поднялся лес мозолистых, заскорузлых рук, и по степи до самых краев, и в станице вдоль бесконечных садов, и за рекой грянуло одно имя:
– Кожу-ха-а-а!..
И покатилось, и долго еще под самыми под синеющими горами стояло:
– …а-а-а-а!..
Кожух сомкнул каменные челюсти, сделал под козырек, и видно было, как под скулами играли желваки. Подошел к мертвецам, снял грязную соломенную шляпу. И, как ветром, поднялись все шапки, обнажились все головы, сколько их тут ни было, а бабы всхлипнули: Кожух, опустив голову, постоял над мертвыми:
– Похороним наших товарищей со всеми почестями. Подымайте.
Разостлали две шинели. К батальонному, у которого на груди по гимнастерке кровавилось широкое застывшее пятно, подошел высокий красавец в матросской шапочке, – по шее спускались ленточки, – молча нагнулся, осторожно, точно боясь сделать больно, поднял. Подняли и Охрима. Понесли.
Толпа расступалась, потом свертывалась и текла бесконечным потоком с обнаженными головами. И за каждым неотступно шла длинная косая тень, и идущие ее топтали.
Молодой голос запел мягко, печально:
Вы жер-тво-ю па-а-ли в борь-бе-е ро-ко-вой…
Стали присоединяться другие голоса, грубые и неумелые, невпопад, розня и перевирая слова, и нестройно и разноголосо, кто куда попало, но все шире расплывалось:
…люб-ви без-за-ве-е-етной к на-ро-о-ду…