Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток
Шрифт:
– И слухать не будемо, и не вякай, стерьво ты конячее… А-а! Корова була та дви пары быкив, та хата, та самовар – де воно всэ?
И опять исступленно забушевало над толпой, – каждый кричал свое, не слушая.
– Да я б теперь с хлебом был, коли б убрал.
– Сказывали, на Ростов надо пробиваться.
– А почему гимнастерок не выдали? Ни портянок, ни сапог?
А с бруса:
– Так зачем же вы все потянулись, ежели…
Толпу взорвало:
– Через вас же. Вы же, сволочи, завели, вы сманули! Вси дома сидели, хозяйство було,
– Знамо, завели, – густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.
– Куды жа мы теперь?!
– До Екатеринодара.
– Та там кадеты.
– Никуды податься…
У ветряка стоит с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, серыми глазками.
Тогда над толпой непоправимо проносится:
– Прода-али!
Этот голос услышался во всех концах, а которые и не расслышали, так догадались среди повозок, колыбелей, лошадей, костров, зарядных ящиков. Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать. Высоко метнулся истерический бабий голос, но кричала не баба, а маленький солдатик с птичьим носом, голый до пояса, в огромных, не по нем, сапогах.
– Торгуют нашим братом, як дохлою скотиною!..
Из толпы, на целую голову выше ее, расталкивая локтями, молча к ветрякам пробирается с неотразимо красивым лицом, с едва пробивающимися черненькими усиками, в матросской шапочке, и две ленточки бьются сзади по длинной загорелой шее. Он продирается, не спуская глаз с кучки командиров, зажимая в руках злобно сверкающую винтовку.
«Ну… шабаш!..»
Человек с железными челюстями еще больше их стянул. С тоской оглядел бушевавшее человеческое море до самых краев: черно-кричащие рты, темно-красные лица, и из-под бровей искрятся злобно-кричащие глаза.
«Где жена?..»
В матросской шапочке с прыгающими ленточками был уже недалеко, все так же сжимая винтовку, не спуская глаз, как будто боялся потерять из виду, упустить, и так же расталкивая густо зажимавшую его толпу, в шуме и криках шатавшуюся в разные стороны.
Человеку с стянутыми челюстями особенно горько: ведь с ними плечо в плечо дрался пулеметчиком на турецком фронте. Моря крови… Тысячи смертей над головой… Последние месяцы вместе дрались против кадетов, казаков, генералов: Ейск, Темрюк, Тамань, кубанские станицы…
Он разжал челюсти и сказал железно-мягким голосом, но в шуме и гуле было всюду слышно:
– Меня, товарищи, вы знаете. Вмистях кровь проливали. Сами выбрали в командиры. А теперь, колы так будэ, все ведь пропадем. Козачье с кадетами со всех сторон навалилось. Одного часа упускать нельзя.
Он говорил с украинским говором, и это подкупало.
– Та хиба ж ты погонов не носил?! – пронзительно закричал голый до пояса, маленький.
– Чи я их искал, погоны? Сами знаете, дрался на фронте, начальство и привесило. Разве ж я не ваш? Разве ж однаково не нес хребтом бедность та работу як вол?.. Не пахал с вами, не сиял?..
– Що правда, то правда, – загудело в мечущемся шуме, – наш!
Высокий,
Сбоку, нагнув, как бычок, голову, изо всей силы поддал плечом низенький, голый под локоть матросу:
– Та цю тебе!
И размахнувшийся штык, сбитый в сторону, вместо человека с стянутыми челюстями, по самую шейку вбежал в живот стоявшему рядом молоденькому батальонному. Тот шумно, точно вырвавшийся пар, выдыхнул и повалился на спину. Высокий остервенело старался выдернуть застрявшее в позвоночнике острие.
Ротный, с безусым, девичьим лицом, ухватился за крыло ветряка и покарабкался вверх. Крыло со скрипом опустилось, и он опять очутился на земле. Остальные, кроме человека с четырехугольными челюстями, вынули револьверы, – и на изуродованных бледных лицах тоска.
Из толпы к ветряку выдиралось еще несколько человек с безумно разинутыми глазами, судорожно зажимая винтовки.
– Собакам собачья смерть!
– Бей их! Не оставляй для приплоду!..
Внезапно все смолкло. Все головы повернулись, все глаза потянулись в одну сторону.
По степи, стелясь к самому жнивью, вытягиваясь в нитку, скакал вороной, а на нем седок в краснопестрой рубахе навалился грудью и головой на лошадиную гриву, спустив по обеим сторонам руки. Ближе, ближе… Видно, как изо всех сил рвется обезумевшая лошадь. Бешено отстает пыль. Хлопьями пены белоснежно занесена грудь. Потные бока взмылились. А седок, все так же уронив на гриву голову, шатается в такт скоку.
В степи опять зачернелось.
По толпе побежало:
– Другий скаче!
– Бачьте, як поспишае…
Вороной доскакал, храпя и роняя белые клочья, и сразу перед толпой осел, покатившись на задние ноги; всадник в полосато-красной рубахе, как куль, перевернулся через лошадиную голову и глухо плюхнулся о землю, раскинув руки и неестественно подогнув голову.
Одни кинулись к упавшему, другие к вздыбившейся лошади, черные бока которой были липко-красны.
– Та це Охрим! – закричали подбежавшие, бережно расправляя стынущего. На плече и груди кроваво разинулась сеченая рана, а на спине черное запекшееся пятнышко.
А уж по всей толпе, за ветряками и между повозками, по улицам и переулкам бежало непотухающей тревогой:
– Охрима порубалы козаки!..
– Ой, лишенько мени!..
– Якого Охрима?
– Тю, сказывся, не знаешь! Та с Павловской. Понад балкою хата.
Подскакал второй. Лицо, потная рубаха, руки, босые ноги, порты – все было в пятнах крови, – своей или чужой? А глаза круглые. Он спрыгнул с шатающейся лошади и бросился к лежащему, по лицу которого неотвратимо потекла прозрачно восковая желтизна и по глазам ползали мухи.