Том 6. С того берега. Долг прежде всего

Герцен Александр Иванович

«Voix du Peuple», 18 mars 1850 [75]

Статьи

Вместо предисловия или объяснения к сборнику ^*

Любезнейший друг! Несмотря на все твои возражения, я не перестану повторять, что печатать в России всегда было трудно. В то время как везде писатель старался всего более о том, как яснее изложить мысль свою, у нас приходилось делать обратное: затемнять ясность настолько, насколько это нужно, чтоб пропустила цензура. Тем не менее мы писали, скрепя сердце, настолько, насколько это было возможно. С детства привычные скрывать половину всего, что волнует душу, что занимает ее, мы кой-как ладили с петербургской цензурой, которая, при всей привязчивости и строгости, была умнее, человечественнее, нежели дикая цензура в Москве, подобострастно и тупо вымарывавшая все, в чем находила след независимой мысли. Мы знали наши пределы: знали, что об офицерах ничего нельзя говорить; знали зато, что гражданские чиновники до начальников департамента были преданы литературе; мы знали, что иногда дозволялось хлестнуть и помещиков, когда еще верили, что правительство подает руку помощи несчастному народу, отданному на грабеж

дворянству. Теперь и это скудное поприще, предоставленное слову, сделалось невозможным. После февральской революции испуганное правительство придумало еще цензуру над цензурой, цензуру контроля, надзора, и в этой цензуре сидят уже не цензора, а генералы, адъютанты и министры. С тех пор ровно уже ничего нельзя печатать. Журналистика, этот важный орган образования у нас, сделалась до того бесцветна, что нельзя читать; литература приостановлена. Страсть к цензуре развилась у нашего правительства в последнее время до того, что оно завело цензуру в Букаресте, в Яссах; гнать мысль и слово – превратилось в болезнь, в мономанию. Как ни нелеп этот бой с мыслию, мы не будем порицать русское правительство; оно поступает точно так, как и все правительства, не исключая мещанской республики: у него только больше средств в руках – оно их употребляет – вот и все различие; дух, стремление – одни и те же. Их можно до некоторой степени оправдать – это дело самосохранения; но у нас свое дело, и мы не можем остаться в этой немоте, мы не должны замолчать оттого, что нам не позволяют говорить. – Какие бы меры правительство ни употребляло – оно может заставить нас молчать только до тех пор, пока желание высказаться будет слабо или сама мысль, которую хотим высказать, будет слаба. Возмужалую мысль, окрепнувшую волю удержать невозможно: она или сломит препятствия, или ускользнет от преследования и, изгнанная в одном месте, вовсе нежданно является в другом. Новая цензура в цензуре заперла мне все журналы – я ей от души благодарен: она освободила меня от всякой цензуры, я буду печатать в Париже, в Лондоне. Увеличение цензурных гонений в России показывает, что пришла пора начать заграничную русскую литературу; и в самом деле, у порядочных людей нет больше мыслей, которые бы могли процедиться сквозь цензуру в квадрате, – те же мысли, которые могут пройти, не принадлежат литературе. Правительство напоминает нам, что время гласности для нас настало; покажем ему, что мы не хотим ни подчиняться тупой и тяжелой цензуре, ни болтать бесцветный вздор, – что мы не хотим более ни молчать, ни притворяться. Пора нам стереть с себя позорное обвинение в страдательной выносимости – мы выносили от незрелости, от молодости, – мы выносили оттого, что ничего не было готового. Я думаю, что это время проходит, и потому считаю необходимым, чтоб где-нибудь раздалось свободное русское слово; как бы слабо оно ни было на первый случай – оно получает особое значение, и вы увидите: мой опыт найдет последователей. – Для всего мира наступает новая эпоха; в ней Русь призвана играть новую ролю: не быть чужой – как до Петра, ученицей – как после него, врагом – как теперь. Старые государства Европы начинают чувствовать, что для них настает дряхлость, что у них нет ни достаточно сил, ни достаточно энергии, чтоб стать на высоту новой общественной жизни; они берегут приобретенное и хотят обмануть смерть; они слабеют, не умея сладить ни с свободой, ни с рабством, ни с республикой, ни с монархией; они теряются, сокрушенные внутренней борьбой. – Франция (вечно впереди!) дает печальный пример борьбы против великих судеб своих; испуганная будущим, она, в каком-то тяжелом опьянении, отказывается от всего приобретенного кровию и трудами семидесяти лет. И чем ближе подступает роковое будущее, чем неотразимее оно – тем болезненнее поднимается грудь старых народов, трепещущих за нажитое благо, за свою цивилизацию, тем чаще и чаще обращают взгляды на эту загадочную страну, называемую Россией. Мнения Франции относительно России и русских много изменились с февральского переворота. С одной стороны, все ложные поклонники свободы, вся эта либеральная толпа, которая играла в оппозицию, испуганная близким восстанием пролетариата, – смотрит на Россию как на единственный оплот порядка; они нашли в душе своей настолько совести или настолько утратили стыд, что, не толкуя больше о русском деспотизме, они завидуют ему – с уважением склоняются перед этим колоссальным рабством. Тьер, в народном собрании, поставил в образец Франции русское правительство – этот идеал d'un gouvernement fort [76] . Они нас считают консерваторами, а нам и беречь-то нечего, кроме общинного сельского быта и самих себя. Европейцы не понимают, что весь императорский период в России не имеет в себе ничего прочного, окончательно установившегося; это революционная диктатура во имя самодержавия: он держится террором без всяких законов, без всяких прав. Может быть, этот период был нужен для скрепления в одно государство, сильное и сосредоточенное, всей Руси; но все же это не нормальное состояние, не statu quo [77] , а кризис, переворот, осадное положение, suspension des droits de l'homme [78] 93 года.

75

Речь Донозо Кортеса, испанского посланника, сначала в Берлине, потом в Париже, была напечатана в бесчисленном количестве экземпляров на счет знаменитого своей ничтожностию и истраченными на вздор суммами общества улицы Пуатье. Я тогда был на время в Париже и в самых близких сношениях с журналом Прудона. Редакторы предложили мне написать ответ; Прудон был доволен им; зато «Patrie» разгневалась и вечером, повторив сказанное «о третьем защитнике общества», спрашивала прокурора республики, будет ли он преследовать статью, в которой ставят солдат на одну доску с палачом, а палача называют палачом (bourreau), а не исполнителем верховных судеб (ex'ecuteur des hautes oeuvres) и пр. Донос полицейского журнала имел свое действие; через день не оставалось в редакции ни одного нумера от сорока тысяч – обыкновенного тиража «Voix du Peuple».

76

сильного правительства (франц.). – Ред.

77

Здесь: установившееся положение (лат.). – Ред.

78

временная отмена прав человека (франц.). – Ред.

С другой стороны, демократы и социалисты примирились с Русью по частным, личным столкновениям с русскими. По счастию, в последнее время вывелись все эти карикатурные русские туристы, о которых мещанские журналы, бледнея от зависти, повествовали, сколько они проиграли в карты, сколько бросили золота лореткам. Шаривари простился с ними прекрасной карикатурой Гаварни: «Le dernier prince russe `a Paris» [79] .

Париж после революции не так забавен – они предпочитают теперь минеральные воды. Зато имя русских повторяется при всяком общем деле. Я вас спрашиваю, было ли что-нибудь подобное не только в первую революцию, но и после 30 июля? – За несколько дней до 24 февраля министры Людвига-Филиппа выгнали из Парижа русского за то, что в смелой речи к полякам он показал, что русские вовсе не делят кровавых пятен своего правительства. Брюссельские демократы с радостью приняли изгнанника на короткое время, пока французский народ в свою очередь прогнал министров и их короля. – Русские подали первую мысль Европейского демократического клуба, убитого реакцией после июньских дней; русский был избран президентом его; русский представлял республиканскую сторону на славянской диете в Праге; русский, призванный свидетельствовать в Буржскую инквизицию, стал за 15 мая. Русские участвовали во всех демократических складчинах. В июньские дни схватили бумаги одного русского, думая найти, что он агент Питта и Кобурга, и тихо возвратили их, убедившись, что он больше республиканец, нежели полиция Каваньяка.

79

«Последний русский князь в Париже» (франц.). – Ред.

Все это вместе имеет в моих глазах некоторую важность; кто сколько-нибудь приучил свой глаз к наблюдательности – тот согласится со мною, что такого рода явления не бывают без корней; недоставало одного – печатать по-русски за границей. Я это делаю теперь и охотно берусь быть издателем рукописей, которые мне доставят. Но для кого мы будем печатать по-русски? Я знаю, что не только книгу в России запретят, но что учредят особый пограничный кордон ad hoc [80] и новое ведомство предупреждения и пресечения ввоза мятежной книги – и все-таки печатаю ее для русских в России. Мы посмотрим, кто сильнее – власть или мысль. Мы посмотрим, кому удастся – книге ли пробраться в Россию или правительству не пропустить ее.

80

для этого случая (лат.). – Ред.

Да здравствует свобода книгопечатания!

Париж

1 мая 1849

NB. Сборник, предлагаемый теперь, составлен из статей, писанных в 48 году и в начале нынешнего. Я присовокуплю к ним маленький очерк. «Крайности сходятся», не пропущенный цензурой, и небольшую статью «Москва и Петербург», написанную очень давно и которая имела некоторый успех (разумеется, в рукописи). Наконец, я тут же поместил первую часть повести «Долг прежде всего». Я не могу теперь ее продолжать и вообще не знаю, когда возвращусь опять к ней. Другие занятия, другая жизнь отвлекли меня от чисто литературной деятельности. Следующая книжка будет заключать в себе, сверх продолжения парижских писем, ряд статей о значении России, о ее отношениях к Европе, о ее быте.

La Russie^*

A G. H.

<I>

Mon cher ami. Vous avez d'esir'e voir mes 'elucubrations russes sur l'histoire des 'ev'enements contemporains: les voici. Je vous les adresse de bon coeur. Vous n'y trouverez rien de neuf. Ce sont l`a des sujets, sur lesquels nous nous sommes si souvent et si tristement entretenus, qu'il serait difficile d'y rien ajouter. Votre corps, il est vrai, tient encore `a ce monde inerte et d'ecr'epit dans lequel vous vivez; mais d'ej`a votre ^ame l'a quitt'e pour s'orienter et se recueillir en elle-m^eme. Vous ^etes ainsi arriv'e au m^eme point que moi, qui me suis 'eloign'e d'un monde incomplet, livr'e encore au sommeil de l'enfance et n'ayant pas conscience de lui-m^eme.

Vous vous sentiez `a l''etroit au milieu de ces murs noir^atres, crevass'es par le temps et menacant ruine de toutes parts; j''etouffais, de mon c^ot'e, dans cette atmosph`ere chaude et humide, au milieu de cette vapeur calcaire d'un 'edifice inachev'e: on ne saurait vivre dans un h^opital ni dans une cr`eche. Partis de deux extr^emes oppos'es, nous nous rencontrons au m^eme point. Etrangers dans notre patrie, nous avons trouv'e un terraia commun sur une terre 'etrang`ere. Ma t^ache, il faut l'avouer, a 'et'e moins p'enible que la v^otre. A moi, fils d'un autre monde, il m'a 'et'e facile de m'affranchir d'un pass'e que je ne connaissais que par ou"i-dire et dont je n'avais aucune exp'erience personnelle.

La position des Russes, `a cet 'egard, est tr`es remarquable. Nous sommes moralement plus libres que les Europ'eens, et ce n'est pas seulement parce que nous sommes affranchis des grandes 'epreuves `a travers lesquelles se d'eveloppe l'Occident, mais aussi parce que nous n'avons point de pass'e qui nous ma^itrise. Notre histoire est pauvre, et la premi`ere condition de notre vie nouvelle a 'et'e de la renier enti`erement. Il ne nous est rest'e de notre pass'e que la vie nationale, le caract`ere national, la cristallisation de l'Etat: tout le reste est 'el'ement de l'avenir. Le mot de Goethe sur l'Am'erique s'applique fort bien `a la Russie:

«Dans ton existence pleine de s`eve et de vie, tu n'es troubl'ee ni par d'inutiles souvenirs, ni par de vaines discussions».

Je suis venu, comme 'etranger, en Europe; vous, vous vous ^etes fait 'etranger. Une fois seulement, et pour quelques instants, nous nous sommes sentis chez nous: c''etait au printemps de1848. Mais combien cher nous avons pay'e ce r^eve, quand, au r'eveil, nous nous sommes trouv'es au bord de l'ab'ime, sur la pente du quel est plac'ee la vieille Europe, aujourd'hui sans force, sans initiative et paralys'ee de tous ses sens. Nous voyons avec effroi la Russie se pr'eparer `a pousser encore plus avant vers leur ruine les Etats 'epuis'es de l'Occident, semblables `a un mendiant aveugle conduit au pr'ecipice par la malice d'un enfant.

Nous n'avons point cherch'e `a nous faire illusion. Le chagrin dans l'^ame, pr^ets d'ailleurs `a tout 'ev'enement, nous avons 'etudi'e jusqu'au bout cette effroyable situation. Quelques observations fugitives, emprunt'ees `a cette s'erie de pens'ees qui nous occupaient dans ces derniers temps, se m^elaient `a nos entretiens, et leur donnaient pour vous un certain charme; elles n'en auront aucun pour d'autres, pour ceux-l`a surtout qui sont plac'es avec nous sur le bord du m^eme ab^ime. L'homme, en g'en'eral, n'aime pas la v'erit'e; mais quand elle contrarie ses d'esirs; quand elle fait 'evanouir ses r^eves les plus chers; quand il ne peut l'acqu'erir qu'au prix de ses esp'erances et de ses illusions, il se prend alors de haine contre elle, comme si elle en 'etait cause.

Nos amis sont si vains dans leurs esp'erances; ils acceptent si facilement le fait accompli! Furieux contre la r'eaction, ils la regardent comme quelque chose d'accidentel et de passager; `a leurs yeux, c'est un mal ais'ement gu'erissable qui n'a ni sens profond, ni racines 'etendues. Peu d'entre eux veulent reconna^itre que la r'eaction est puissante, parce que la R'evolution a 'et'e faible. Les d'emocrates politiques se sont effray'es des d'emocrates socialistes, et la R'evolution s'est bris'ee en retombant sur ellem^eme.