Том 7. Произведения 1856-1869 гг.
Шрифт:
[133]«Но почему же, милый Графъ, мы видимъ прекрасно воспитанныхъ дтей у матерей, которыя составляютъ украшеніе общества? Почему мыслящія и развитыя женщины воспитываютъ также хорошо, какъ и женщины, бросающія науки и искуства для созерцанія пеленокъ?» — Да, мы видимъ дтей матерей, выставляющихъ свои голыя спины на народъ и пишущихъ статьи, столь же хорошо умытыми, причесанными, одтыми, физически [и] нравственно, какъ и матерей, не успвающихъ причесаться; но мы не видимъ тхъ д[тей], к[оторыя] умерли и [которыя] остались живы, и мы не можемъ сравнить въ этихъ дтяхъ тхъ основныхъ силъ души, которыя не измряются греческой грамматикой, знаніемъ языковъ и танцевъ.
И эти то душевныя силы всегда на сторон дтей, воспитанныхъ матерями, не успвавшими заниматься братчиками,
«Но почему-же наконецъ, милый Граф?»
Вотъ какой сумбуръ бываетъ въ голов художниковъ, берущихся не за свое дло. Почему? Потому что, ежели призваніе матери (высшее по моему убжденію) иметъ свойство всхъ серьезныхъ человческихъ призваній при вникновеніи въ него представляться безконечно труднымъ, почти неисполнимымъ по слабости силъ человка (такими предст[авляются] мущинамъ искусство, наука), и ежели (признанное всми) материнскій инстинктъ иметъ высшую, чмъ разумъ, силу вліянія, то нельзя предположить, чтобы наибольшія направленныя усилія производили меньшія или худшія результаты, чмъ наименьшія. — Ежели я вижу изъ окна двухъ пашущихъ мужиковъ, изъ которыхъ одинъ не переставая пашетъ, а другой куритъ трубку, поетъ прекрасныя псни, разговариваетъ съ проходящими и становится въ красивыя позы, я смло могу сказать, что тотъ, кто не переставая пахалъ, хотя онъ и запотлъ и усталъ, что онъ напахалъ лучше и больше.
Чмъ больше любила — дятельно любила мать, тмъ дитя лучше. —
Я не знаю примра изъ біографіи великихъ людей — великаго человка не любимца матери.
* [РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА.]
Она взяла Врочку, достала тряпокъ и стала одвать ее.
Вечеромъ въ Рожество пріхали гости. Вс были въ нарядныхъ платьяхъ и большіе, и свои, и чужіе дти. Вс ходили по гостиной, по дтской и по кабинету, а въ залу никого не пускали, потому что тамъ убирали елку. — Было много дтей: Льва Николаевича дти, мальчикъ Сережа и двочка Таня, потомъ былъ чужой гость, мальчикъ Петя, потомъ были садовниковы дв двочки, кормилицынъ мальчикъ и еще много крестьянскихъ дтей. Вс крестьянскія дти стояли кучей и боялись ходитъ по комнатамъ и только смотрли на свчки и лампы и не знали, въ которомъ угл елка. Все имъ казалось такъ хорошо. Сзади всхъ крестьянскихъ дтей стояла сиротка Феклушка, которую чуть не раздавилъ Левъ Николаевичъ. Она была хуже всхъ одта. Шуба на ней была [1 неразобр.][134] чулки такіе же прорванные, сарафанчикъ грязный и худой.[135] [У] ней не было отца и матери,[136] тетка, у которой она жила,[137] одла ее къ празднику. —
* [АНЕКДОТ О ЗАСТЕНЧИВОМ МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ.]
<Былъ одинъ молодой человкъ. И совсмъ бы онъ былъ хорошъ, только при чужихъ людяхъ на него находила такая робость, что онъ отъ всякаго слова краснлъ, и когда съ нимъ заговаривали, не могъ слова выговорить.>
Пріхалъ одинъ разъ застнчивый молодой человкъ къ знакомымъ на имянины. Гостей было много. Позвали всхъ къ пирогу. Хозяйка стала подчивать пирогомъ, потомъ рыбой. Застнчивый молодой человкъ отказался отъ пирога. Хозяйка знала, что онъ застнчивъ, и говоритъ: «ну, такъ рыбки покушайте», — <а сама знаетъ, что онъ всего робетъ,> подвинула ему рыбу и отвернулась, чтобы онъ не стыдился. Рыба была большая стерлядь. Молодой человкъ взялъ вилку, зацпилъ кусокъ и хотлъ взять, но кусокъ не дочиста былъ отрзанъ. <Какъ онъ тронулъ, кусокъ за кускомъ> и потянулся, рыба съ тарелки <стянулась> на скатерть. Молодой человкъ зароблъ, думаетъ: «если назадъ класть, станутъ смотрть на меня, смяться, дай оторву поскоре кусокъ», — дернулъ за вилку, рыба вся и соскользни мимо тарелки на скатерть. Онъ сталъ удерживать, поторопился и стащилъ рыбу себ на колни. Онъ хотлъ подхватить, да не удержалъ. Рыба съ колнъ упала на полъ. Оглянулся онъ <ни живъ, ни мертвъ, ну, думаетъ,[138] засмютъ меня>. Видитъ, никто не примтилъ за него, вс занялись пирогомъ. Авось не хватятся, — думаетъ онъ. Постучалъ вилкой по тарелк будто стъ, а самъ ногами стерлядь подъ столъ
** ОАЗИСЪ.
— Вы ее знали до замужества? — спросила я у дяди, когда измучавшая насъ въ лучшее время лта своимъ 10 часовымъ посщеніемъ Анна Васильевна Корчагина съ своими молчаливыми дочерьми и несноснымъ крикуномъ мужемъ наконецъ ухала. Я ходила провожать ихъ на крыльцо и, вернувшись на терасу къ дяд, замтила, что онъ, отставивъ руку съ потухнувшей сигарой, особенно задумчиво и нжно смотрлъ, не видя, на темную въ тни зелень липовой аллеи съ ея обсыпанными цвтомъ втвями.
Любовно-нжное и тихое выраженіе его глазъ теперь и улыбка, морщившая подъ сдыми усами его губы, въ то время какъ онъ вспоминалъ съ Анной Васильевной какое то давнишнее его посщеніе ихъ какой то Казанской деревни, заставляло меня думать, что что то было особенное между ними. Но такъ странно было думать, чтобы между дядей, занятымъ только политикой, картами и службой и Анной Васильевной, такого дурнаго и непріятнаго тона дамой, съ напомаженнымъ пустымъ мстомъ пробора волосъ, и занятой только тмъ, чтобы быть comme il faut, могла быть когда нибудь любовь, что я не врила себ. —
— А что? — сказалъ онъ, когда я спросила его, и опять чуть замтно радостно улыбнулся.
— Ничего, я такъ. —
— Ты думаешь, что она всегда такая была! Она была прелестна, и едва ли я кого нибудь такъ не то что сильно, но такъ хорошо любилъ, какъ ее.
— Что вы говорите? Не можетъ быть, — вскрикнула я съ такимъ удивленіемъ, что онъ почти засмялся.
— Ты думаешь, что вамъ однимъ позволено любить?
— Нтъ, серьезно?
— Еще какъ серьезно! Въ жизни у всхъ насъ, а особенно у меня в моей пустын Сахар, [въ] жизни были оазисы, и это едва ли не лучшій! Наврно лучшій. —
Тонъ его побдилъ меня. Я ужъ не удивлялась, но всей душой сочувствовала ему и хотла и не могла понять, какъ это могло быть.
Онъ долго посмотрлъ на меня.
— Дядя, разскажите мн.
— Вотъ, когда ты такъ смотришь... — Ну, хорошо, я расскажу. Только постой. Ты видла у брата мой портретъ?
— Ну да, про который я проиграла...
— [139]...пари, что это не я. — Да, но ты помни, что этотъ сертукъ былъ тогда новомодной. Ну, да вотъ дай свой поясъ.
— Мн широкъ, — сказала я, снимая.
[140]Онъ отмрилъ три четверти съ двумя пальцами, прикинулъ себ за спину, — концы пояса чуть показались по краямъ его живота.
— Ну вотъ, это была моя талія.[141] И этаго ничего не было, — сказалъ онъ, своей красивой загорлой рукой поднимая длинные блые бакенбарды.
— Ну, однимъ словомъ, вы были кто-то такой, но не дядя, а въ тысячу разъ хуже.
— Пожалуй, что хуже. Но я былъ такой. — Ну вотъ... — Я былъ еще въ университет...
— Нтъ, да вы хорошенько все, все разскажите, чтобъ я поняла. Я не могу представить себ, чтобы вы тоже соблазнялись.
— Ну, хорошо.[142]
– ------
Мн было 16 лтъ. Я только что поступилъ въ университетъ и по[с]л напряженнаго, столь чуждаго 16-ти лтнему,[143] здоровому, полному жизни малому труда приготовленія къ экзамену пріхалъ къ дяд въ деревню.
Ходя въ грохот мостовой по раскаленнымъ майскимъ солнцемъ пыльнымъ городскимъ улицамъ, по бульварамъ съ запыленными липками, я думалъ о деревн, настоящей деревн, въ которой я выросъ и [воображалъ себя] въ деревн большимъ, студентомъ, <безъ принужденныхъ занятій,> съ правомъ когда хочу хать верхомъ, купаться, идти на охоту, лежать съ книжкой въ саду и ничего не длать кром того, что мн хочется, и это счастье казалось мн столь великимъ, что я не врилъ въ его возможность и отгонялъ мысль о немъ, чтобы не потерять послдней силы работать къ экзамену.