Том 8. Повести и рассказы 1868-1872
Шрифт:
Собираясь отправить рассказ в Россию, Тургенев торопил Стасюлевича с его публикацией и ссылался на то, что этот рассказ должен войти в дополнительный том его сочинений, издаваемых Силаевым. Просьба эта была повторена после отправления рассказа (см. письма Тургенева Стасюлевичу от 4 (16) октября и 3 (15) ноября 1870 г.). Стасюлевич отнесся с большим вниманием к пожеланиям автора рассказа. Он напечатал, согласно просьбе Тургенева, «Стук… стук… стук!..» в № 1 своего журнала за 1871 г. Вскоре этот рассказ появился в 8-й, дополнительной, части издания сочинений писателя, где он был перепечатан без каких-либо изменений. Рассказ не отнял у писателя много времени и усилий. Недаром работу над ним он характеризовал в письме к И. П. Борисову от 1 (13) октября 1870 г. словами: «…а я пока настрочил другой небольшой рассказец, под заглавием „Стук… стук… стук!..“». И добавлял: «Тоже воспоминание молодости», объединяя таким образом в отношении источника сюжета «Стук… стук… стук!..» со «Степным королем Лиром».
Обстоятельства жизни Риделя, охарактеризованные в зачине рассказа («Я расскажу вам, господа, историю, случившуюся со мной в тридцатых годах < …> Я жил тогда в Петербурге — и только что вышел из университета. Мой брат служил в конной гвардейской артиллерии прапорщиком»), носят автобиографический характер.
Герой рассказа «Стук… стук… стук!..» — Теглев, фанатично верящий в «судьбу» и, вопреки логике и разуму, убежденный в своем высшем предназначении, по существу своего характера близок к старообрядческим вождям и сектантским пророкам, психология которых занимала писателя во время его работы над замыслом романа о Никите Пустосвяте, над «Странной историей» и «Степным королем Лиром». Суеверия, которые владеют душой Теглева, не имеют ничего общего с религиозным фанатизмом. Это иная религия, возникающая на той же почве темноты, подавления личности и порожденного ими непомерного властолюбия, которая питает, по мнению писателя, деятельность «столпов древнего благочестия». Непоколебимая вера в свою «фатальную» значительность, непомерные притязания при отсутствии гуманного, подлинно глубокого содержания личности представлялась Тургеневу общественно опасным свойством, получающим особенное распространение в реакционные эпохи. Таким образом, рассказ «Стук… стук… стук!..» создавался под настроениями, близкими к тем, которыми отмечен роман «Дым». В этом рассказе художественное воссоздание характерных для русской жизни определенного периода черт действительности сочеталось с изображением явлений, имеющих общеевропейское значение. Рисуя тип человека, безгранично верящего в свою звезду, готового к решительным действиям и мечтающего о карьере Бонапарта, но совершенно лишенного какого-либо содержания, Тургенев не мог полностью отвлечься от впечатлений европейской политической жизни. Обострение европейских политических конфликтов, приведших к франко-прусской войне, полной дискредитации, а затем к падению ненавистного ему режима Наполеона III, очевидно, возбудило с новой силой в сознании писателя презрение ко всякого рода «Наполеонам маленьким».
С социально-психологическими проблемами, поставленными в рассказе, были непосредственно связаны литературные вопросы, о которых Тургенев говорил устами своего героя — Риделя столь декларативно, что сам счел необходимым смягчить категоричность выраженной здесь мысли фразой героя: «Но, однако, довольно философствовать». Говоря об общественном значении творчества Марлинского и относя его влияние к строго определенной эпохе — к тридцатым годам («он даже — что гораздо труднее и реже встречается — до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение»), Тургенев рассматривал его как писателя безнадежно устаревшего («никто его не читает — и даже над именем его глумятся» — с. 228). Однако выяснение исторического и психологического смысла увлечения идеалом сильной «фатальной» личности, предопределившего успех Марлинского в тридцатых годах, Тургенев считал актуальным. «Марлинизм» он рассматривал как ложное искусство, заменяющее внутреннее содержание внешними эффектами. Абсолютизация художественной манеры К. Брюллова, которая рассматривалась в академических кругах как некий эталон прекрасного, образец высокого искусства, представлялась Тургеневу явлением, препятствующим развитию живописи; говоря о Брюллове, он постоянно вспоминает о Марлинском как близком к Брюллову по стилю писателе. Так, например, сочувствуя А. А. Иванову в его идейных и творческих исканиях, Тургенев выражал в письме к П. В. Анненкову от 31 октября (12 ноября) 1857 г. надежду, что суровое и глубокое искусство Иванова «подаст знак к противодействию Брюлловскому марлинизму».
Обращение Тургенева к вопросу оценки деятельности Марлинского могло быть продиктовано оживлением общественного интереса к этому писателю и его необычайной судьбе. М. И. Семевский предпринял в шестидесятых годах публикацию писем и биографических материалов А. А. Бестужева-Марлинского. В «Отечественных записках» (1860, №№ 5–7) были напечатаны 96 писем Бестужева и библиография его произведений; в 1861 г. в том же журнале Семевский продолжает публикацию материалов, связанных с изучением литературной деятельности Бестужева, а К. А. Полевой печатает 58 писем Бестужева в «Русском вестнике» (кн. 3 и 4). В 1870 г. в «Русском вестнике» (№№ 5–7) печатается 73 письма Бестужева с Кавказа (публикация Семевского). Личность Бестужева привлекала к себе внимание и симпатию как образ «благороднейшего и даровитого деятеля из кружка декабристов» [210] .
210
Стасюлевич,т. 2, с. 287.
Тургенев не отрицал этой стороны дела, но горячо отстаивал правоту Белинского, ниспровергшего литературный авторитет Бестужева-Марлинского, и не уставал разъяснять историческое значение выступления Белинского против марлинизма. Еще в 1857 году он спорил с А. В. Дружининым, который пытался пересмотреть в числе других принципиальных положений критики Белинского его отношение к Марлинскому. 16, 23 декабря 1856 г. (28 декабря 1856 г., 4 января 1857 г.) в письме к Л. Н. Толстому Тургенев объяснял значение борьбы против марлинизма, открывшей путь для развития реалистической литературы: «Дело шло о ниспровержении целого направления, ложного и пустого < …> Пока этот авторитет признавался — нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесности — и благодаря той статье Б<елинского> о Марлинском < …> мы пошли вперед». Осуждая не личность Бестужева, а направление, к которому он принадлежал как писатель, Тургенев сделал героем рассказа «Стук… стук… стук!..» пошлого
Характеризуя тип «фатальных» героев и говоря о сложной смеси, образующей их характеры, Тургенев не наделил своего героя высокими чертами, характеризовавшими людей типа Бестужева («воспоминания о французской революции, о декабристах», «действительная сила и отвага»). Теглеву присуща лишь другая сторона комплекса, образующего тип «фатального» человека: «обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза — и тоска пустоты». Повторяя некоторые ситуации «Героя нашего времени» Лермонтова (фокус с картами, утвердивший за Теглевым «репутацию таинственного, фатального человека», напоминает опыт Вулича со стрельбой из пистолета), Тургенев сразу подчеркивает: «он <Теглев> < …> нисколько не походил на лермонтовского „фаталиста“».
Тургенев не был склонен преувеличивать значение своего небольшого рассказа, зачастую отзываясь о нем в полушутливом, уничижительном тоне (см., например, его письма к П. В. Анненкову от 16 (28) октября и 11 (23) ноября 1870 г.). Однако его живо интересовали отзывы друзей о новой его работе. Мнение Анненкова, вскоре ставшее известным Тургеневу, не могло успокоить писателя, — Анненков отрицательно отнесся к «Стук… стук… стук!..» Однако постоянный советчик Тургенева не стал противиться опубликованию рассказа (Тургенев дал ему это право). Мало того, он выразил Стасюлевичу, одобрившему рассказ, свое согласие на перевод его на французский язык. 1 (13) мая 1871 г. он писал редактору «Вестника Европы»: «О переводе „Стука“ на французский диалект я думаю и не списываясь с Тургеневым то же, что и Вы, — пускай переводят, тем более, что слабые вещи Тургенева на вкус русской публики оказываются хорошими на вкус французской: t'emoin <свидетель> „Капитан Ергунов“» ( Стасюлевич,т. 3, с. 298). Речь шла о переводе рассказа на французский язык для французской петербургской газеты «Journal de St. P'etersbourg». Перевод этот был осуществлен Э. Дюраном и напечатан (1871, №№ 183–185). Тургенев не возражал Анненкову, хотя, по-видимому, не разделял его мнения, что рассказ «Стук… стук… стук!..» — слабая вещь. Во всяком случае, впоследствии, в письмах к А. П. Философовой и С. К. Брюлловой, он настаивал на значительности своего замысла, раскрывал те психологические и типологические задачи, которые перед собою ставил. «Вы говорите о разных моих незначительных безделках, — возражал он в письме от 4 (16) января 1877 г. С. К. Брюлловой — талантливому молодому педагогу, автору статьи о романе „Новь“, — упоминаете между прочим о „Стук… стук…“. Представьте, что я считаю эту вещь не то, чтоб удавшейся — исполнение, быть может, недостаточно и слабо — но одной из самых серьезных, которые я когда-либо написал. Это студия самоубийства, именно русского современного, самолюбивого, тупого, суеверного — и нелепого, фразистого самоубийства — и составляло предмет столь же интересный, столь же важный, сколь может быть важным любой общественный, социальный и т. д. вопрос». Это объяснение Тургенева, видимо, повлияло на Брюллову. В своей статье о «Нови» среди незначительных, по ее мнению, произведений Тургенева 1870-х годов она не упоминает «Стук… стук… стук!..» [211] . Ту же мысль о социальном значении психологической «студии», предпринятой в рассказе «Стук… стук… стук!..», Тургенев развивал в письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г. Таким образом, отношение писателя к этому рассказу оставалось неизменным в течение ряда лет.
211
См.: БудановаН. Ф. Статья С. К. Брюлловой о романе «Новь». — Лит Насл,т. 76, с. 277–315.
Немногочисленные критические отзывы о «Стук… стук… стук!..» вряд ли могли удовлетворить писателя. Наиболее обстоятельный анализ этого произведения был дан Н. Н. Страховым. Следуя своей обычной почвеннической концепции, Страхов усматривал в рассказе Тургенева неудовлетворенность прозаичностью русского быта, «раздражительное недовольство нашим народным характером» ( СтраховН. Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, февраль. Критика, с. 27). Именно с этим «раздражительным недовольством» слишком «зажившегося» за границей Тургенева Страхов связывает возникновение образа Теглева и вообще весь замысел рассказа. «В „Стук… стук… стук!..“ выставлен пошлый, тупой, неуклюжий и бездушный офицер, который вздумал разыгрывать из себя героя. Ни в нем самом, ни вокруг него нет ничего героического, необыкновенного, способного возбудить и питать фантазию. Но он выдумывает, сочиняет себе несчастия, действия судьбы, чудесные явления. Эти безмерно-упрямые попытки подняться в идеальный мироканчиваются тем, что герой убивает себя без всякой на то причины, единственно из желания выдержать роль рокового человека. Тут изображен контраст между низменною и тупою натурою и идеальными стремлениями. Вот как русские люди иногда пытаются быть героями! Они не имеют на это ни прав, ни способностей», — писал Страхов (там же, с. 29).
В. П. Буренин, развивая впоследствии такую же точку зрения на «Стук… стук… стук!..», утверждал, что она близка к оценке рассказа самим автором ( БуренинВ. П. Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884, с. 203–204).
На самом деле такое истолкование было не только далеко, но и во многом противоположно точке зрения Тургенева на рассказ и, что важнее всего, идеям, выраженным Тургеневым в самом рассказе. Теглев кончает с собою не для того, чтобы «выдержать роль рокового человека», а потому, что искренне верит в эту свою роль, в свою исключительность. Если самоубийство Теглева Тургенев и считал явлением типичным для современной русской жизни, то самый тип, очерченный в этом рассказе, выходил за рамки исключительно русского общества. В том же письме к А. П. Философовой от 18 (30) августа 1874 г., где дается истолкование рассказа «Стук… стук… стук!..», Тургенев резко отделяет юношей, претендующих на звание «новых людей», но повинных «в скудости мысли, в отсутствии познаний и, главное, в бедности, в нищенской бедности дарований», от «молодых людей с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми», но в которых ощущается «действительное присутствие силы, и таланта, и ума». Утверждение, что Тургенев не признавал возможности подлинно героических характеров и поступков в русском обществе, которое лежит в основе суждения Страхова о рассказе «Стук… стук… стук!..», принадлежит к числу тех неосновательных обвинений русской критики и публики в адрес Тургенева, которые заставили его в том же письме к А. П. Философовой напомнить: «Ни за одну строчку, написанную мною, мне не приходилось краснеть…»