Том 8. Преображение России

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

От двух электрических лампочек было тут почти светло.

— Доброго здоровья, дорогой, — поклонился Иван Матийцеву.

— Ну что… Как у тебя тут? — улыбнулся длинно, но не насмешливо Матийцев: он уважал Дорогого; Дорогой был, как домовой в своей конюшне, только что не заплетал по ночам гривы, да ведь и незачем было, если лошади были не выездные.

Но он был прискорбен теперь.

— Вот, посмотрите, дорогие, что анафемы сделали: Лоскутному бок примяли… бензиновозкой… А?! Ну, бога хваля, дорогой, ребра, кажись, целые — не жалится, и глаз ясный. Ну, какие же анафемы, дорогой, — не могли лошадь остеречь, поставить в затишье. Самая умная лошадь, дорогие, — и такой ей испуг сделать! Бога хваля, ничего — щупал я сквозь.

Полома ребров нету, только примяли… Новую Зорьку им отпустил взамену. Не одобряют Зорьку, дорогой: нравная очень, дорогие: в хорошей жизни жила.

Матийцев пощупал мокрый бок пестрого Лоскутного: действительно была вдавлина небольшая.

— А у кого Зорька?.. Какой коногон?

— Божок, дорогие… у Божка в обучении. Как бы не испортил ее, дорогой, — а?.. Так глядеться, ничего лошадка, — ну, нравная… Вот Магнит — это так, это наша. Ох и лошадь добрая, дорогой!

Матийцев провел рукой по крупу тоже новенького огромного вороного Магнита и хотел уж уйти, а Дорогому хотелось еще показать:

— Посмотрите, Карапь как у нас справился, — не узнать! Сами, дорогие, видели, как к нам спустили, — совсем был нестоющий, дохлый — в этом месте рукой обхватить, а те-перь, дорогие, — худоват еще, конечно, ну-у, не так!.. А Моряк у меня на овсе… Посмотрите, дорогие, как лошадь загоняли, — в ночной смене была. Нельзя так до тоски лошадь доводить… воспретите им, дорогой.

И, нацедив ведерко воды из-под крана, осторожно намочил лежащему рыжему Моряку острое темя.

Вспомнил Матийцев, что больше уж не увидит конюшни.

— Ну, прощай, Дорогой, — искренне сказал он, — прощай.

— Счастливо, дорогой!.. Дай бог путя, дорогой!..

Обласканный этим «прощай», Дорогой снял картуз и шлепнул его на густые еще лохмы только тогда, когда вышел из ворот Матийцев.

Рядом было депо бензиновозов, но туда не хотелось заходить: машины как машины, и притом кволые, ломкие и опасные: уж два раза горело депо от шахтерских цигарок. Хорошо, что нет в шахте гремучего газа: легче дышать.

Потянулся дальше тихий штрек. Только из одного забоя сбоку виден был огонек, крохотный, как восковая свечечка, и глухие ватные удары кирки об угольный пласт. Кто-то полулежит там голый до пояса, и на черной спине полосы от едкого пота, а на зубах хруст.

Думалось в тишине Матийцеву о том, что читал недавно, как известный ученый решил, что пессимизм молодежи началом своим имеет каких-то бактерий, заводящихся в тонких кишках… «Хорошо, пусть так… Ну, а если решит другой ученый, что Христом — это тоже от бактерии… в толстых кишках, например? Разве легче от этого будет кому-нибудь?.. Какая чушь!»

Встретилась партия человек в пять, — шли с работы наверх. Привычно поднял к ним лампочку.

— Чьи?

— Горшкова.

— Откуда?

— С четвертого номера.

И разошлись.

Пропустил мимо грохочущий бензиновоз с десятью вагонами, спешивший к плите. Осветил уголь, машиниста. Промахнули гремя и скрылись за поворотом.

Двенадцатилетний мальчишка Федька, дверовой, который только и делал целый день, что отворял и затворял двери посередине штрека, — чуть только слышал справа или слева гул вагонов, — распахнул и перед ним двери настежь.

— Ну что… скучно, небось? — кинул ему на ходу Матийцев.

— А то не скучно? (Федька был внук Ивана Дорогого.)

— Терпи, терпи… учись: тебе еще долго терпеть, — и улыбнулся про себя, отходя. А за дверью недалеко был боковой пролаз на ту самую «литеру Б», куда пошел Автоном Иваныч, а чуть дальше — та печь, в которой обвалом засыпало двоих: Ивана Очкура и Семена Сироткина. Печь эту закрестили и заделали дощатой решеткой, мимо решетки этой вот уже недели три старался не ходить Матийцев, а теперь подошел к ней вплотную и долго смотрел и вслушивался: теперь это можно было.

Очень четко думалось: «Штабс-капитан сомневался в загробной жизни, я же

в нее не верю, совсем, — но… жаль, что нигде около „Наклонной“ никаких цветов… Если бы они попались мне на глаза, я принес бы их вам сюда и бросил бы за решетку… чтобы вы знали».

И хотя могила их была на том же кладбище, все-таки и здесь, где умерли, тоже как будто лежали они, а на могиле близких так хочется подумать и вспомнить о них. Тут было до удушливости тихо, только изредка как будто вода журчала в сточной канавке. Тут хорошо было забывчиво представлять нездешнее: чувствовалась какая-то острая грань, отделяющая э т о, — что от целой жизни земной осаждалось в тихом темном коридоре на глубине ста с лишнем сажен, и т о: уже наплывало т о, и не особенно заметен был переход между ними: так — маленький горбик.

Исподволь какая-то жуткая торжественность вошла в душу, и долго стоял так Матийцев, точно слушая заупокойную обедню по себе самом, издалека звучащую, и было хорошо ее слушать.

Он хотел потом свернуть влево, но тут вдали, в глубине штрека, слышны вдруг стали лошадиные визги, рычание, хлопание и крепкая брань. Подумалось было: несчастие, но тут же догадался он, что несчастия нет, а идет спокойная работа, — просто забурился груженый вагон, и кто-то из коногонов бьется с ним и лошадью. Остановившись, приглядевшись, скорее понял, чем увидел Матийцев, что это — Божок и недавно купленная молодая лошадь — Зорька, о которой говорил Дорогой.

Божок был большого роста, но сильно сутулый, в размер высоты штрека, с длинными узловатыми руками. Лет ему было под тридцать. На дневной поверхности был очень неповоротлив, неуклюж; и в шее, сильно вытянутой вперед, и в ногах, сильно согнутых в коленях, очень древнее что-то всегда виделось в нем Матийцеву. Точно из-под тяжести какой-то каменной бабы с кургана, улучив минуту, выполз когда-то ночью (непременно ночью), приполз полями сюда, в «Наклонную Елену», и упрямо стал жить опять, больше в земле, впрочем, чем над землею. Сила у него была страшная, и его боялись задевать шахтеры, особенно, когда был он пьян. Глядел он на всех одинаково, исподлобья. Мог, кажется, глотать стаканы и рюмки; гнул пальцами пятаки…

Лампочкой, привешенной к передку вагона, освещены они были неверно, — он и Зорька, так что и разобрать было трудно, что это такое: будто сцепились кентавры.

— Я т-тебя зад-душу!.. Я т-тебя съем! — рычал Божок, — это, наконец, ясно расслышал Матийцев, подходя.

Божок и в самом деле обхватил Зорькину шею, тряс Зорькиной головой, а Зорька, тоже рыча, все ухитрялась пустить в дело оскаленные зубы, и валил от нее такой пар, точно в тумане были они оба с Божком.

В «Наклонной Елене» работало всего восемнадцать лошадей. Когда случалось им заболеть, их выдавали наверх ветеринару. Были очень опытные, умные, послушные, работавшие точно и сознательно, как человек, а попадались и такие, конечно, из новеньких, что хоть убей на месте. И их били иногда зверски, а когда совсем ничего нельзя было сделать, в дело вмешивался Божок. Тогда в темных штреках начиналось состязание: Божок подымал забурившийся вагон и бил лошадь кнутом из проволоки. Лошадь упрямо дергалась и шагов через пять опрокидывала вагон. Божок подымал его и бил лошадь вагонной цепью. Лошадь лягалась, визжала, слабела, дрожала, парила, но через десять — двадцать шагов опять сбрасывала вагон. В вагоне с углем пудов пятьдесят. Коногон один в пустом, черном длиннейшем, грязном штреке, — помочь некому, но работа не ждет. Мальчишки (а коногоны больше мальчишки лет семнадцати) обыкновенно надрываются на подъеме забурившихся вагонов и лет в двадцать никуда уже почти не годны. Но Божок недаром же был силен, как зверь, и жесток. Он задевал крючьями за пах лошади и разрывал шкуру, или вбивал гвоздь в ее ноздри, или крутил репицу хвоста так, что лошадь, устав лягаться, садилась на зад, как собака, и только мотала головой, визжа и оскалив зубы.