Том 8. Преображение России
Шрифт:
От лошадиных зубов погиб уже здесь в «Наклонной Елене» один коногон: это было года за три до Матийцева. Такая же, как Зорька, строптивая лошадь изловчилась ухватить мальчишку Васюка за пояс, схватила и понеслась с ним по штреку. Забилась в дальний угол и тут, остервенев, должно быть мгновенно взбесившись, вцепилась в горло зубами. Слышали из ближнего забоя, — вскрикнул кто-то раз, два, но больше не вскрикивал, а потом долго ждали вагончиков с углем и не дождались, и когда пошел Автоном Иваныч, чтобы дать Васюку нагоняй,
— С бородкой была, вороная! — говорил потом Матийцеву Автоном Иваныч, блестя донскими глазами. — И вот мой совет вам: никогда, ни под каким видом не покупайте лошадей с бородкой, особенно вороных: аномалия, атавизм! Весьма вредные, стервы!.. Я тогда вашему предместнику говорил, — засмеялся и ручкой помахал, а небось, как увидел, что она с Васюком сделала, — ей-богу, верите ли, на глазах слезы… С бородкой эту стерву, я, конечно, тут же убил кайлом в левый глаз. У нас на Дону так: в чем, в чем, а в лошадях понимают.
Над собранными в гробу кусочками тела Васюка тупой формалист Фома Кукла, не спеша и размашисто, как позволил длинный крест, написал:
Кр
Та
Василий Филатов
Гу
Ма
У
Жития 17 лет
Иса
во
се
Бы
ст
ро
ва
Больше ничего не прибавил, как будто погиб человек не такой ужасной смертью, а мирно был взят ангелами прямо с цветущих полей Тамбовской губернии, Моршанского уезда, Исадской волости.
И вот теперь что-то похожее: Зорька и Божок, только не Зорька Божка, а Божок хочет съесть Зорьку. И съест, пожалуй: у него зубы, как у медведя. Как заладил, так и рычит все:
— Я тебя зад-душу! Я тебя съем! Съем!..
Подойдя, Матийцев с минуту стоял и глядел. Улыбнулся было, но смешно не было. Спросил только:
— Ты что, Божок?
Осветил своей лампочкой его, лошадь, вагон. И Зорька была вся в поту, грязи и крови, и Божок был весь в угле, поту, грязи и крови, а забурившийся, может быть, в сороковой раз, вагон пьяно торчал боком над рельсами.
В конюшне Зорька была статная, красивая лошадка, буланая, с тонкой умной мордой, и теперь ее стало жалко.
— Ты что?.. Ты ее не ешь… Давай помогу.
И, отставив лампочку, Матийцев взялся было за вагон, но Божок не подвинулся к нему; он сказал, отдуваясь, мрачно:
— Мне кажется, я ее убью.
— Ты что, устал с ней?
— Ее осталось только убить.
Матийцев попробовал было поднять вагон, но тут же увидел, что не может: нужно было знать
— Ну-ка, берись, Божок.
Но Божок стоял, как медведь, исподлобья глядя на пышущую морду лошади, носившей боками. Лица его ясно не было видно — так, тени одни, — неприятные тени.
— Берись, говорю!
Но Божок качнул головою:
— Я уж сто разов за него бралси… «Берись»!
— Ты что это?
— «Что»! Ничего, «что»… Вот и становь сам.
— Ты что это, а, болван? — повысил голос Матийцев. — Ты видишь, с кем говоришь?
— Ее осталось только убить.
— Станови вагон, я говорю! Не рассуждать!
— Завизжал… Становь сам… У тебя силы-то как у вола…
И вот теперь, едва ли не в первый раз в жизни, Матийцеву захотелось изо всей силы наотмашь ударить человека — Божка. Это был всего один момент, но такой острый: непременно ударить и разбить ему зубы в кровь. А потом вдруг вспомнил Матийцев, что будет завтра, в 11 часов вечера; мгновенно вспомнил, и мгновенно отбросились от него Божок, Зорька, вагон и штрек. Еще не разжал стиснутых зубов, а уж начал улыбаться, как улыбаются мудрые и лишенные ума.
— Сегодня в конторе расчет получишь, — с усилием сказал он. — Уходи наверх — слышишь?!
И пошел от Божка, чтобы найти кого-нибудь, кто бы взял Зорьку и отвез вагон.
— Ишь… «расчет!».. Цуцик паршивый!.. — рыкнул ему вслед Божок, а Матийцев изумленно остановился было, но подумал: «Не нужно уж мне… Ведь не нужно… Иду, распоряжаюсь… к черту! Зачем это? Не нужно!.. Чем может оскорбить меня это животное? — ничем ведь, ничем!.. Теперь ничем!..» И тут же: «Отчего же так хочется выбить ему зубы медвежьи?..» Опять хотелось до боли, и рука туго сжималась, дрожа крупно в локте.
И чем дальше он уходил от Божка, тем меньше мог себя сдерживать. Не хотел, но повторялось все время в мозгу: «Цуцик паршивый… цуцик паршивый…» И тут же: «Это меня? Меня?.. Как он смел, подлец?!»
Чуть только померещился вдали кто-то, Матийцев уже крикнул ему:
— Эй, ты! Кто там? Поди сюда!
Подошел артельщик Кравчук, шлепая по лужам.
Чуть узнав его, крикнул Матийцев:
— Убери Божка отсюда вон, к черту!
— Божка? Это — коногона?
— Вон его отсюда, к черту! Понял?
— Понял.
Но у Кравчука было свое: он и сам искал Матийцева, чтобы сказать ему:
— Александр Петрович, — я вам хотел изложить, — невозможно по десять рублей… Сосчитайте хоть сами; что же мне — своих докладать?.. За-ра-ботаешь от жилетки рукава!..
— После, после!.. В конторе скажешь. Гони его в шею! Возьми лошадь!.. Совсем вон, к расчету!
А в это время из бокового пролаза вынырнул Автоном Иваныч. Как всегда, веселый какой-то пьяной рудничной веселостью, подошел и сказал: