Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Тты-ы, тварь! Загубишь когда-сь детину!
А Матийцев скучно поглядел и на бабу, и на девочку, и на Матвееву справедливую спину, — на все одинаково.
Проехала стороной по улице свадьба в несколько бричек: мокрые лошади в лентах, пьяные бабы в лентах, сиплая гармоника, простуженная песня (ох, какая противная!) — должно быть, из деревни какой-нибудь верст за десять прикатили покрасоваться, и Матвей все оборачивался на них, пока их было видно.
— Ишь, — сказал он, когда они скрылись, — кого-сь пропили.
— Ну? — спросил Матийцев.
— Свадьба, говорю, — гуляют.
— Ну?
— Как
— Ну-у?
Матвей усиленно задергал вожжами.
— Но-о, миляш!
И уж больше до самой станции не поворачивал головы к Матийцеву.
Только, когда возле станции попалась девица-подросток в белой шапочке и красной юбке, на хлюпающем по лужицам велосипеде, он буркнул в ее сторону, но про себя:
— А что бы сказать ей, что непристойно женскому полу так… Аж даже и смотреть срамно.
На станции как будто продолжалась еще «Наклонная Елена»: паровоз, маневрируя, пыхтел и свистел, угольным дымом пахло, угольные склады растянулись вдоль пути, рельсы были навалены под навесом, несколько человек шахтеров-татар, направляясь домой, сгрудились на платформе со своими мешищами… Но в зале первого класса были как бы новые люди: чисто одетые, собирающиеся куда-то уехать… уехать так же, как собирался он.
В одном углу разговаривали оживленно двое, по виду конторщики.
— …Тенор, два альта, первую скрипку, — вот и все, — говорил один, с победоносными усиками и в шляпе пирогом, другому, с усами плохими и с краской в лице, но тоже, должно быть, музыканту.
— Двух альтов не соберешь, — отвечал другой.
— Как не соберешь… А Мишка Криворучка?
— Только Мишка.
— А этот… что ты говоришь?! Этот, глаза лупоглазые… черт его знает…
— Сивограч?.. Да он в Кривой Рог уехал.
— Ишь, черт!.. Ну, тенор, один альт, первая скрипка, вторая скрипка?
— Это можно.
— Ну и ни черта! С одним альтом.
— Да и с одним альтом ничего.
— А конечно ж… Вот черт!.. Уехал!.. Давно?
— С месяц.
— Ну, и с одним альтом сойдет… Ничего.
Подумал немного, поглядел беспокойно.
— В Кривой Рог? Далеко уехал, черт его… А другого альта совсем нет?.. Одним словом, — никак нельзя?
— Н-нет!.. У нас нигде нет.
— Гм… Ни черта! — махнул рукой и ударил себя по ляжке. — И с одним ничего.
— Разумеется, что ж…
— Тенор, первая скрипка, вторая скрипка, альт… А модные танцы знают?.. Па д'эспань? Шакон?..
«Опять где-то свадьба, — подумал насмешливо Матийцев: представил Лилину свадьбу. — У нее-то уж наверное будет какой-нибудь полковой оркестр… и танцы несколько более модные…»
А в другом углу тоже поджидали поезда подполковник с огромной головой и путаной бородой, в черных очках, скрывающих косоглазие, и пожилая высокая дама, у которой ярко и страшно блестел изо рта золотой зуб.
Что-то рассказывал оживленно подполковник:
— И вот на границе у этой моей спутницы, — вообразите! — находят… как это… Ах, боже мой!.. — защелкал пальцами, — вот из вишен варят…
— Варенье, что ли?
— Варенье! Вот именно: варенье!.. Пять банок, не особенно больших — средних… да. Извольте,
— Да она бы их отдала им просто…
— Вот! Она: «Возьмите их, пожалуйста, себе, когда так… мне они не нужны»… — «Нельзя, — нам они, сударыня, тоже не нужны, а извольте-ка заплатить штраф за обман… шестьдесят восемь рубликов!..» Заплатила.
— Заплатила?
— Заплатила!
Дама сверкала, улыбаясь, своим золотым зубом, а Матийцев смотрел на нее с испугом: «Вот и у Лили лет через пять появится вдруг такой же зуб… какой ужас… Появится, и любуйся им целую жизнь… Какой ужас!»
Но еще ужаснее показалась Матийцеву другая дама с двумя небольшими детьми: плосколобая, с маленькой головкой, такая некрасивая, что было страшно как-то, что у нее вдруг дети.
«Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!» — так назойливо и четко думал Матийцев, точно шептал, остановясь перед ней и упорно брезгливо глядя прямо в ее маленькие глазки и тяжелую нижнюю челюсть. Дама наливала в чашки молоко из бутылки, как всякая мать, дети болтали ногами и гнусавили, как всякие дети, но Матийцев, отходя от них и возвращаясь и опять брезгливо следя, назойливо думал: «Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!..» И сердце у него явно болело, то толчками, то сплошь. А на перроне, куда вышел освежиться Матийцев, просторный круглолицый малый говорил бабе в теплом платке, что он едет «на ярмарок менять коня лутчева на коня худчева», и баба говорила: «Ты и вправду не вздумай…» Рядом же с ними кто-то спокойный, с лицом подрядчика из калужских плотников, полускивая жареные семечки, рассказывал другому такому же: «Повздорили, — а парнишка был при силе, — как вдарит его в легкое место под сердце, — у того изо рта пена клубком, — пять минут жил…» А другой, тоже пуская семечки, соглашался: «Это бывает…» Голодного вида щенная сука на трех ногах, пегая, с просящей мордой, приковыляла к ним, подрядчик болтнул в ее сторону ногой; она пробралась к просторному малому; малый зыкнул на нее: «Пшла, черт!» Из кучки шахтеров-татар еще издали кто-то бросил в нее чуркой.
И небо над станцией было все в вечерней заре, такой желчной, растревоженной, сырой, чрезвычайно неуютной, как будто ему и в высоте — нестерпимо и ближе к земле — чадно. От него лица у всех повосковели, лохматые осокори, взъерошенные ветром, имели вид тоскующий и несколько с горя пьяный, и грачи в них омерзительно неприятно орали, кружась около гнезд, непричесанно торчащих во все стороны, собранных кое-как, без любви к делу и месту, лишь бы поскорее нанести яиц, навысидеть грачат и разлететься.
— Вы, наверно уж, занимаетесь магнетизмом?
— Почему? — спросил Матийцев, удивясь.
— У вас такие блестящие глаза… Ну, конечно же, вы магнетизер, — вы мне сказали: «Я займу верхнее место», — а я вам сказал: «Пожалуйста», — а сам всю дорогу об этом думал: «Войдет если кто в наше купе, я ему уступлю нижнее, а сам займу верхнее, потому что там спокойнее и можно уснуть…» Но вы на меня посмотрели блестящими глазами, и я все свое забыл, а ваше исполнил. Значит, ваша воля сильнее моей.