Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Так и смели… Шахта ихняя — смелости тут очень большой и не надо…
Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:
— Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.
Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто
Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, — Елизавета Алексеевна, — та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою «Э»…
Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.
— Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, — какая-то… дама! — сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом «дама».
Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: «Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?..» И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:
— Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!
Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками…
Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова:
— Ну и мерзко же тут у вас, прямо ужас!.. И квартиришку вам дали какую гадкую!.. Здравствуйте!
Она протянула ему руку в кисейной перчатке так, как привыкла протягивать, — для поцелуя, но он только пожал ее и то слабо, с какою-то тайной опаской, точно боялся наткнуться на острый шип.
И даже самого его поразило при этом, что ведь коснулся он только что той самой руки, держать которую в своей руке казалось ему верхом счастья так еще недавно, всего несколько месяцев назад!.. Сколько же вошло в него за это время нового, заслонившего в нем всю целиком эту высокую стройную, красивую девушку!..
Но тут же он и поправил себя: «Девушку ли?»… И хотя вскользь, но почему-то глянул на бюст. Однако увидел, что грудь была плоская, узкая, как и прежде.
А Елизавета Алексеевна говорила в это время (так как молчал он):
— Я ехала
И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:
— У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?
— Да, две комнаты для меня лично… Есть еще комнатка при кухне, — это уж вот для Дарьюшки…
И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, — вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, — это не насчет того, чтобы не увольняли.
Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего — ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом…
Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: «Синяя птица!.. Синяя птица — счастье!..»
Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, «небесное виденье»… Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, — небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.
Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, — не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:
— При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, — вы понимаете?
Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.
— Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице «Эрмитаж», у Кебабчиева, — сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.
Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.
Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно… Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.