Том 8. Преображение России

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

— Если даже так, то почему вы о них не справились?

Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.

— Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, — как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, — и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе… Может быть, они пропали по дороге?

— Может быть и так: пропали в дороге, — вдруг согласилась она. — Но вот… я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!

— Увы! — почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев. — События

сложились так, что приходится отрицать даже это… Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой «Наклонная Елена», а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.

— Ка-ак так уволены?

Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, — он же продолжал, как начал:

— Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.

— Вы… вы это серьезно? — спросила она тихо.

— Совершенно серьезно, — подтвердил он.

— Почему же вы… почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?

Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.

Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, — московскую и воронежскую, — и даже поднес руку к галстуку.

Она же сказала:

— В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот… Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!

И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.

Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: «Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!.. Пречистенка, — двугривенный!» — хотя никаких извозчиков здесь и не было.

Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.

— Это кто же это такая? — спросила она.

— Это… моя невеста, — ответил с запинкой Матийцев.

— Какая богатая! — умилилась Дарьюшка.

— Богатая или нет, не знаю… Но красивая.

— Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!

И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:

— Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?

— Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию… Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо… Поэтому готовьте-ка обед, — так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!

И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.

Ни

отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.

Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове… Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?

Никого не было рядом с ним — он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: «А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог».

Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее — «важной персоне», представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить «важную персону» перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды…

Ведь неизвестно было ему, — может быть, Лиля его любила, как-то по-своему, втайне, как подсказывала ей ее натура. Говорила же она, что решение выйти за него замуж приняла, когда у нее болела от ушиба рука, то есть когда ее тоже, так выходит, «хлопнуло», а подобные решения, — он знает это и по опыту своего отца и по своему личному, — самые верные и самые прочные.

Она приехала к нему, приняв прочное решение, а перед приездом писала ему об этом решении… Однако как установить, писала или не писала? Почему она сразу же согласилась с ним, когда он сказал, что письма ее, может быть, и не дошли до Голопеевки, — пропали в дороге?.. Да и что именно могла она написать и каким тоном? Опять тем же шутливым, как прежде? Но ведь слишком серьезен был шаг, какой она решила сделать, чтобы тон этих писем был шутлив. Да, наконец, ведь и в ней самой, когда она появилась внезапно в его квартире, ничего шутливого не было. Она как бы с первых же слов заявила ему, что шаг ее был опрометчив, что она не рассчитала и этот прыжок из Воронежа в Голопеевку, как не рассчитала прыжок через канавку в своем саду… Она появилась уже с готовой болью в душе, быть может, ничуть не меньшей, чем боль в левой руке, о чем она ему говорила… И как стремительно исчезла, чуть только он сказал, что уволен! Даже и не простилась с ним, как за час до ее прихода он сам с Безотчетовым! Просто будто два резиновых мяча встретились в воздухе, ударились один о другой и разлетелись в разные стороны…

В конце концов, он был только правдив с нею, и если бы она не была оскорблена этой его правдивостью, то, может быть, несмотря ни на что, она бы все-таки осталась; но он слишком очевидно для нее подчеркивал, что она его уже потеряла, что даже и для себя самого он теперь уже совершенно конченный человек, что он не знает даже, как и чем будет жить один, а не то что с нею вдвоем, с нею, привыкшей к легкой и радостной жизни… Но, конечно, он все же найдет себе место в жизни. Не сошелся же для него клином свет на какой-то Голопеевке с ее «Наклонной Еленой».