Том 8. Преображение России
Шрифт:
Впрочем, он тут же ушел куда-то, чуть только покатились один за другим вагоны. Матийцеву показалось, что он с этим поездом ждал кого-то, вернее всего — свое начальство, и вот, обманувшись в ожиданиях, ушел с досадой.
На перроне после отхода поезда опустело, почему и сам Матийцев вошел в станционный зал посмотреть на свои чемоданы.
Чемоданы, оставленные им под присмотр какой-то старушки, собиравшейся ехать в направлении на Ростов, были в целости, но околоточный, стоявший в выходных дверях рядом с массивным, бородатым, немолодым уже станционным жандармом, как будто никуда не думал уходить. Матийцев догадался,
Матийцев прошелся раза два по залу, где уже становилось слегка сумеречно, потом сел на скамейку около своих чемоданов, и тут, как ни странно было это ему видеть, к нему прямо от дверей бодрой деловой походкой подошел околоточный, остановившись, составил каблуки вместе, взял под козырек и спросил самым вежливым тоном:
— Опять к нам едете, господин Матийцев, или дальше?
— А вы откуда знаете мою фамилию? — удивился Матийцев.
— Да вы же сами мне ее и сказали дней сколько же… пять, что ли, тому назад! — удивился в свою очередь и околоточный его забывчивости.
Только теперь припомнил Матийцев, что действительно сказал, хоть и не тогда, когда городовой тащил пьяного за ноги и вниз головой.
— Да, сказал… Однако вы ведь могли и забыть?
— Недели через три, пожалуй, забыл бы, — весело ответил околоточный. — У меня память так себе, не особенная, хотя пять дней каких-нибудь всего — это, я думаю, и всякий бы помнил… Нам, по нашей службе, память, конечно, нужна и даже есть такая наука, я слышал — память чтоб развивать.
— За-чем вам эта мнемоника, — махнул рукой Матийцев, — когда у вас вон на поясе револьвер, а через плечо шашка, как у гусара!
Околоточный счел нужным принять это за милую шутку, осклабился, снова взял под козырек и сказал:
— Присесть разрешите?
— Ну вот уж и «разрешите»! — недовольно буркнул Матийцев. — Как будто и без разрешения вы не могли бы сесть!
— Сессия окружного суда ведь кончилась уж, — вкрадчиво начал околоточный садясь, — значит, у нас там какое-нибудь другое вам подошло дело?
— Почему же вы думаете, что я к вам туда еду? — раздраженно уже заметил Матийцев.
— Ах, не к нам! Стало быть, дальше вы… Может быть, даже в Ростов? — откровенно старался догадаться околоточный, как бы не замечая его тона.
— Вот именно, в Ростов.
— Через полчаса билеты начнут выдавать, — осведомил его околоточный, зачем-то вытаскивая при этом черные часы из бокового кармана и сверяя их со станционными, висевшими на стене.
— А вы-то сюда зачем же попали? — спросил его Матийцев, чтобы спросить что-нибудь. — Ждали кого-нибудь, что ли?
Околоточный сделал вид, что удивился такому вопросу.
— Если бы кого я ждал, то и у себя бы мог дождаться, — усмехнулся он. — Нет, это я тут у тетки своей был. Не моя хотя тетка, а жены моей, ну да все равно, называю ее так: тетка… Домик у нее тут, а так же садик есть, ничего живут… Вот день выдался от службы свободный, а с другой стороны, жена просила съездить… Прогостевал у тетки денек, а теперь, значит, обратно.
Станционного жандарма в дверях теперь уже не было, но Матийцев заметил, как через эти двери вошел какой-то худощавый низенький
— Вот и тесть мой пришел меня проведать! — очень весело сказал тут околоточный. — Извините! — прибавил, дернув руку к козырьку, и пошел к нему.
Обняв его рукой за плечи совсем по-семейному, он вышел с ним на перрон, и Матийцев сразу успокоился, а то было уж ему несколько не по себе.
И почему-то тут же заработала мысль: «А зачем, собственно, ехать в Ростов?.. Не лучше ли в Петербург, к матери и сестре? Прожить бы там недели две-три, отдохнуть от всего, что пришлось пережить, может быть даже и попадется там какое-нибудь место… Пожалуй, что лучше будет сделать именно так, потому что денег у него очень мало. Проживет он их в Ростове, и что же дальше? Где и у кого там можно достать денег?»
Думая так теперь уже в направлении Петербурга, а не Ростова, Матийцев даже подивился на самого себя, почему такая трезвая, такая счастливая мысль не пришла ему в голову раньше. Правда, был все время какой-то стыд в душе явиться вдруг к матери и сестре выброшенным из жизни, но этот стыд он теперь счел совершенно детским. Если даже считать, что он действительно выброшен, то ведь только с должности заведующего шахтой, а совсем не из жизни, и это временно, конечно, и ничего тут особенного нет…
На поезд, идущий в сторону Ростова, отсюда садилось немного, — человек пять-шесть, как определил Матийцев, когда они потянулись гуськом брать билеты. Но он не поднялся с места, так как переменил уже очень твердо решение ехать в Ростов.
Однако возле него вдруг возник снова околоточный.
— Касса открыта, — сказал он.
— Да, я вижу, что открыта… Успею, — отозвался Матийцев.
— И даже я вам не советую здесь брать билет, господин Матийцев, — вкрадчиво продолжал околоточный. — Зрящая потеря денег, хотя деньги, конечно, небольшие. Ведь обер-кондуктор мне знакомый: до города он вас и бесплатно довезет, а там, конечно, возьмете… Все-таки вам экономия будет.
Так как Матийцев вскинул на него не только оторопелый, но даже и обиженный взгляд, он тут же добавил:
— Впрочем, это я ведь только так, — ваши интересы соблюдаю, а там как хотите, конечно: если имеете свободные деньги, отчего же не дать казне дохода?
— Я совсем передумал ехать в Ростов, — тщательно выбирая слова, сказал Матийцев. — Я решил ехать не в Ростов, а… — тут он запнулся несколько, но твердо добавил: — в Харьков.
— Что так вдруг? — сделал явно непонимающие глаза околоточный. — Ростов — там, Харьков — там! (Он показал рукой в разные стороны.) Кроме того, ведь поезд на Харьков когда же теперь сюда придет? Только ночью!
— Ничего, дождусь, — и, сказав это, Матийцев оглянулся почему-то назад и увидел тестя околоточного, стоявшего как раз за его скамьею.
— В Харьков, оказывается, хотят ехать, — обратился вдруг околоточный к своему тестю, как будто тому очень нужно было это знать.
Тогда именно и случилось то, чего смутно еще, но все же почему-то ожидал Матийцев: «тесть» околоточного из-за высокой спинки скамьи выступил, стал перед ним рядом со своим рослым «зятем» и сказал сухим трескучим голосом, который можно было предположить у него и так по его впалым щекам и мелким морщинкам на загорелом лице: