Том 9. Ave Maria
Шрифт:
– Мерси! Гран мерси! – радостно говорит мальчик. В это время из гостиницы вываливается гурьба говорливых немецких туристов, мальчик тут же направляется к ним, но, приостановившись и обернувшись к своим недавним покупательницам, вдруг говорит: «Зба-си-ба!» (В арабском языке нет звука «П».)
– Пожалуйста! – смеются ему в ответ и Анна, и Александра, и Ксения, им так приятно услышать родное слово.
– Смотрите, девочки, а вон и церковь с нашим восьмиконечным православным крестом, – первой увидела дальнозоркая Александра. – Через дорогу. Вперед!
И все трое, переждав поток машин, перешли
На обочине улицы у церкви были припаркованы два очень дорогих и несколько заурядных автомобилей. На тротуаре у самой паперти два седовласых черноглазых и чернобровых господина в дорогих светлых костюмах и белых рубашках при галстуках беседовали на смеси арабского и французского с худеньким стариком в парадном обмундировании капрала Иностранного легиона: в черных армейских ботинках, светло-серых брюках, плотной белой рубашке с короткими рукавами и синими погонами со свисающей на плечи красной бахромой эполет и в высоком белом кепи, который предписывалось носить в легионе только по случаю событий особой значимости.
– Хороша, чертовка! – при виде Анны сказал по-французски один из солидных господ, похожих на братьев, другому. – Куда ты смотришь, Муса? Вон она!
– Молодые люди, – окинув господ холодным царственным взглядом, сказала Анна, – молодые люди, вы могли бы быть поскромнее в виду храма!
– Она права, Сулейман, – сказал по-арабски один из пожилых господ другому.
Немолодые, богато одетые господа смутились, а старик в форме капрала был явно доволен, он даже отвернулся, чтобы не показать этого.
– Аня, что ты им сказала?
– Да ничего особенного, ба, сказала, чтобы не отпускали сальности в виду храма.
– Господи, до чего ты похожа на мою маму! В последние годы она так же могла посмотреть и так же сказать. Берет свое графская кровь.
– Бабушка, ну что ты! – смутилась внучка.
– Ой, у вас косынки, а у меня нет, – воскликнула Ксения, – так нельзя. Ладно, я на улице подожду.
Небольшой храм был полон прихожан. Из раскрытых настежь арочных дверей наносило запахом ладана, расплавленного воска и свечного нагара, слышалось пение женского хора. В эту минуту, троекратно воскликнув «Господи, помилуй», хор смолк и вступил священник, невидимый с порога из-за голов паствы, тоже неясно различимых в намоленой полутьме храма, в отблесках возженных свечей с их непременными запахами расплавленного воска и свечного нагара, с золотисто-серыми полосами света, бьющими в узкие окна под куполом.
Вступил священник:
– Боже духов и всякия плоти, смерть поправый, живот мiру твоему даровый: Сам, Господи, упокой душу рабы твоея…
Голос священника был глуховат, негромок и за плотно стоящими прихожанами ни бабушка, ни внучка не расслышали произнесенное священником имя. А он продолжал:
– …вместе светле, вместе злачне, вместе покойне…
– Кого отпевают? – шепотом спросила Александра стоявшую вплотную к ней женщину.
– Графиню Марию Мерзловскую, – так же шепотом был ответ.
Все остальное совершалось как во сне.
В полированном гробу из красного дерева лежала маленькая фигурка в бумажном венчике на лбу. Точно так же лежала когда-то на отпевании, но не в таком массивном гробу ее мать Анна Карповна. Если бы даже Александре и не сказали, что это ее сестра, она все равно узнала бы Марию безошибочно, до того похожа была она сейчас на мать. Как и когда-то у Анны Карповны, лицо ее старшей дочери Марии было ясное, разглаженное, помолодевшее на много лет, только очень маленькое… и когда отсветы горящих свечей, отражаясь от иконостаса и от расшитых серебром и золотом одежд архиерея падали на ее лицо, то казалось, что его освещала доверчивая детская улыбка.
Отпевание было полным с многими песнопениями, молитвословиями, с чтением Священного писания и пением стихир.
Никто не скажет, слышала ли все это Мария?.. Чувствовала ли каким-то пока непостижимым образом, что над ней склонилась младшая сестра Александра и мать в облике ее правнучки Анны?..
Никто этого не скажет. Известно лишь то, что душа Марии пока находилась здесь, в храме, в пределе земном. Находилась и, возможно, внимала всему происходящему с благодарной радостью: и за достойное отпевание, и за нечаянную встречу с родными.
Архиерей наконец прочел разрешительную молитву. Раба Божия Мария освобождалась от грехов вольных или невольных и примиренная с богом и людьми отпускалась в загробную жизнь.
Чтобы для всех скорбящих у гроба прощание было весомее и нагляднее, полагалось кому-нибудь из родных вложить листок с текстом молитвы в правую руку усопшей.
Владыка знал, что у Марии нет, и не может быть здесь никого из родных, но все-таки он почему-то спросил:
– Родные есть?
– Есть, – раздалось в полной тишине. – Я младшая сестра Александра.
С удивлением взглянув на Александру, седобородый архиерей на секунду замешкался, но затем все-таки передал ей листок. Когда-то она вкладывала подобный листок в правую руку матери своей Анны Карповны, такой опыт не забывается. Взяв кисть правой руки сестры своей Марии, она вложила в нее молитву, отпускающую в мир иной.
Под пение стихир: «Приидите, последнее целование дадим…» люди стали обходить гроб с телом, прикладываться к иконке Казанской Божьей Матери на груди усопшей и бумажному венчику на ее лбу, с поклоном просить прощения за вольные и невольные обиды.
Простились с Марией и сестра ее Александра, и внучка ее сестры Анна, так похожая на их незабвенную маму Анну Карповну.
Наконец, лицо Марии закрыли покрывалом, и архиерей посыпал широким крестом на тело землю, переданную ему старостой бизертинского храма Александра Невского Анастасией Манштейн-Ширинской – русскую землю, которую привезли ей недавно из Севастополя моряки Российского Черноморского военного флота.
Посыпая здесь, в Тунизии, русскую землю на тело усопшей русской женщины, Владыка произнес, как и было положено: «Господня земля и исполнение ея вселенная и вси, живущие на ней».