Томас Чаттертон

Янн Ханс Хенни

Вернувшись из Норвегии, куда он бежал со своим другом Хармсом в 1915-м, спасаясь от призыва на фронт, двадцатишестилетний Янн в 1920-м основывает — вместе с Готлибом Хармсом и молодым скульптором Францем Бузе — в Люнебургской пустоши, под Гамбургом, религиозную общину художников, поэтов и музыкантов, Угрино (просуществовавшую до 1926-го). Община эта занималась, среди прочего, и постановкой драмы Янна «Врач, его жена, его сын» (1922, премьера 1928). То, что в пьесе Чаттертон говорит об основанном им обществе, вполне могло бы относиться и к общине Угрино:

В пространстве внутренних представлений нет ничего запретного. Закрой глаза, и перед тобой раскинется просторная Природа, великий ландшафт Познаваемого-в-ощущениях. Наша религия — это уверенность в том,

что мы держим оборону против всего мира. Я сотворен из глины и бедности. К бедности часто наведывается в гости поэтическое искусство… Мы хотим для себя по меньшей мере отщепенчества. Хотим быть — противниками. Мы — пример для других, начинающих с меньшим мужеством. Мы основали общество «барабанщиков» и в арендованной задней комнате одной корчмы построили для бедняков, которые прикованы к своим хозяевам-«наставникам», воображаемый храм: святилище несовершеннолетних.

А потому и полемика вокруг общества «барабанщиков» — в пьесе — имеет, как мне кажется, самое непосредственное отношение к судьбе общины Угрино и оценке современниками раннего творчества Янна:

Уильям.

…Мол, общество «барабанщиков» нужно распустить — хотя бы для того, чтобы не подвергать его членов опасности. Потом, лично ему осточертела перевозбужденная деятельность незрелых юнцов: неправильно понятая актерская игра, бессмысленные мишурные наряды. Поцелуи на сцене… имеют привкус похоти, искусство же они убивают фальшивым пафосом. <…> …ты, по его словам, испытывал интерес лишь к атрибутам мясницкого ремесла — грубой картине человеческих мышц и органов, — тогда как высшие познания от тебя ускользали.

Томас в пьесе защищает этот юношеский подход к искусству:

Ричард Смит, видно, уже ощущает себя зрелым мужем? <…> Однако о мыслях, которые мыслятся внутри черепа, он ничего не узнает; больше того — поостережется что-то узнать. Ведь бедности по вкусу бунтарство.

Как и сам Янн позже защищал юношеский «пафос», юношескую бескомпромиссность своих первых драм (в статье «Мое становление и мои сочинения»):

Этот отрывок

[из пьесы Янна «Пастор Эфраим Магнус». — Т. Б.]

следует за крещендо точных и неприкрытых истолкований бытия, какие могут быть свойственны только духу несломленной, не униженной жизненными невзгодами юности… Юлиус Баб

[автор первой рецензии на пьесу. — Т. Б.]

дал себе труд по возможности спокойно выразить всеобщую неприязнь к моей работе. У него получилось примерно следующее: эту книгу, дескать, человечество должно хранить в шкафу с ядами и доставать оттуда, когда оно окажется на краю гибели, чтобы на негативном примере моего сочинения убедиться, что Бог есть Дух. Баб не понял, что пьесу написал двадцатилетний мальчишка; что этот мальчишка, в отличие от почти всех своих современников, распознал опасность, грозившую человечеству, и сформулировал ее суть; что он, в разгар так называемой Первой мировой войны, предсказал две следующие; и что человечество неминуемо окажется на краю бездны, потому что Дух, не имеющий связи с чувствами, может продуцировать только разрушительные истины…

Несомненно, «Пастор Эфраим Магнус» не лишен недостатков. Почти на каждой странице я отваживался на риск. В пьесе встречаются страшные слова и картины. Люди становятся местом действия для почти невыносимых событий. Но эти события, все без исключения, взяты из реальности; они — часть человеческой истории и человеческой судьбы.

В числе черт, сближающих Чаттертона и самого Янна (и подчеркнутых в пьесе), — ненависть к расовой розни. Нильс Хёпфнер пишет о Чаттертоне: «…в какой-то момент [после самоубийства Питера Смита в августе 1769 года. — Т. Б.] он стал открыто протестовать против порабощения негров. Он даже намеревался перейти в ислам, потому что стыдился быть христианином» (Бристоль, между прочим, был городом, разбогатевшим именно на работорговле). Что касается

Янна, то его мнение на этот счет высказано в романах «Перрудья» и «Река без берегов», а также в пьесе «Перекресток».

Янн вкладывает в уста Чаттертону слова об императоре Нероне («Он был поэтом — возможно, не хуже и не лучше меня. Кто знает? Был человеком, не хуже и не лучше меня. Кто знает?»), которые обретают несколько иной смысл, если мы вспомним, что говорится об этом императоре в статье Янна «Мое становление и мои сочинения»:

Из многочисленных возможных сюжетов для драматических сочинений меня в настоящее время увлекает только один: тот исторический факт, что дух убитого Домиция, именуемого Нероном, сгустился, став привидением, потому что фальсификаторы истории превратили его в чудовище, каковым он — с точки зрения некоей высшей инстанции, — очевидно, не был.

Как бы то ни было, Янн, в отличие от Томаса Чаттертона, не покончил с собой в восемнадцать лет, но постарался пронести свои юношеские идеалы через всю жизнь. Он стал автором незаконченного романа-эпопеи «Река без берегов», первые две части которой были изданы в 1949–1950 годах. Трилогия эта не реалистична в общепринятом смысле слова; ее вторая часть написана от имени вымышленного персонажа, от первого лица, и называется «Свидетельство (Niederschrift) Густава Аниаса Хорна, записанное после того, как ему исполнилось сорок девять лет». Слово Niederschrift, означающее, собственно, «Записанное (Густавом Аниасом Хорном)» может означать и судебный протокол, и нотные записи, и создание — путем ее описания на бумаге — некоей новой сущности. Случайно ли, что и в пьесе Томас Чаттертон употребляет то же многозначное слово в отношении своего вымышленного персонажа, средневекового монаха Томаса Роули? Употребляет это слово, одновременно подчеркивая значимость творений фантазии:

Записи (Niederschrift) монаха — моя работа, мое достояние. <…> Написанное мною — мое достояние. Не существует другой собственности, что была бы столь же надежна.

Тут мы можем непосредственно перейти к вопросу о третьей правде, содержащейся в пьесе «Томас Чаттертон». Еще в период существования общины Угрино, в 1921 году, Янн опубликовал в качестве манифеста драматический диалог («Той книги первый и последний лист» [37] ), в котором сформулировал свою поэтическую программу:

37

Русский перевод в: Ханс Хенни Янн. Угрино и Инграбания и другие ранние тексты.

Я раньше описывал себя, одного человека: как он живет и спит, видит сны, кушает и испражняется, и что думает и что чувствует, из-за чего жалуется и плачет и что восхваляет, и какие у него тайные волнения, в чем для него удовольствие и спасение… Но теперь я буду говорить только о тех, кто — в своем сознании — доводит сотворенный мир до совершенства. Не о том, что они едят, как спят, как ходят, стоят, жнут, сеют. Я теперь хочу показать их самих: их работу, их сущностное бытие, истекание их сверхчеловеческой потенции.

То есть: Янн здесь как бы дал себе обещание — которое впредь неукоснительно выполнял, — что будет писать только о людях искусства (понимаемого в самом широком смысле), потому что искусство представляется ему своего рода универсальной религией, поддерживающей существование человеческого сообщества.

Читая пьесу, нетрудно понять, что Чаттертон для Янна не столько мистификатор (то есть, в литературной жизни, исключительный случай), сколько фигура, олицетворяющая поэта как такового. Через этого персонажа Янн правдиво и наглядно выразил свои представления о том, что такое поэт и какова его позиция в мире.