Шрифт:
Annotation
Спасская Серафима Николаевна
Спасская Серафима Николаевна
Тонкие швейные нити
Она как будто бы специально ждёт под дверью комнаты, подслушивает, выслеживает, чтобы вперёд меня или моей сестры проникнуть в ванную, закрыться там и победно пробовать воду - не остыла ли.
– Да что же это такое? Сейчас наша
– я хватаюсь за хрустальную ручку двери в ванную комнату и начинаю дёргать её, что есть сил.
– Эй Вы там! Вы слышите?! Выходите! Ведь Вы ещё не моетесь!
– Я уже моюсь, - приглушённо доносится из-за двери, хотя плеска воды я не слышу.
– Да Вы не моетесь, я знаю!
– Моюсь-моюсь, мадмуазель! Будьте уверены! Погружаюсь!
Мы прозвали её Мадам Куку. Она пожилая (как утверждает наш брат, а не старая, не дряхлая и не древняя!) бонна, которая помимо прочего учит нас французскому языку. Из окна мы всегда наблюдаем, как она движется в сторону нашей парадной, снимает свою дурацкую шляпку с какой-то необыкновенной розой... и тогда взорам нашим открывается её голова, которая по форме больше похожа на редьку. А ещё она напоминает нам овечку из-за серых коротких кудрей. Наш брат (мадам Куку сказала, что по-французски его имя звучит "Жорж", и мы только так его и называем) говорит, что в детстве у него была почти такая же бонна, и он звал её Жомапель, обнаружив в звучании французских слов "жо ма пелль" нечто неприличное. Но у него бонна была настоящей француженкой, а на нас папа решил сэкономить, и выписал из Франции овдовевшую древнюю мадам Куку.
Мадам Куку ненастоящая француженка: она на самом деле русская, которая давным-давно, в то время, когда ещё в нашем государстве всё было можно, вышла замуж за усатого француза, походившего на пикового валета, и уехала жить в Париж. Сначала у них был домик в пригороде. Потом они перебрались в Пасси. А потом пикового валета покрыл крестовый туз - и француз скончался от болезни.
Мадам Куку постоянно запирается в ванной и может просиживать там часами. "Чем она там занимается, ума не приложу!" - говорит моя сестрёнка Ася. Мы же просиживаем часами только над французскими спряжениями, и поэтому мне кажется, что в ванной она спрягает. А Жорж сказал, что прогресс не стоит на месте и что проблема запирающихся бонн изучается, и нам уже недолго осталось быть в неведении.
– Мадам, Вы скоро выйдете??? Сколько можно?! Вам ведь не надо завтра рано вставать!
– Зато мне поздно ложиться сегодня!
Пользуясь положением вдовы француза, она разгуливает по этим их французским обедам, которые начинаются около восьми вечера. Когда у них ужин - нам с Асей страшно представить.
Мы ненавидим Мадам Куку, а она учит нас французскому. Получается у неё не очень.
Словами "тю та пелль" и "жо ма пелль" по примеру Жоржа мы ругаемся, а французскую "ш" мы читаем как английскую "ч", чем очень её раздражаем.
У неё с нами вообще не выходит.
– Она никого не любит, она любит только блеск сахарных голов и чайные ситечки, - говорит Ася.
После того, как Мадам Куку выходит из ванной, она приходит к нам в комнату - пытать нас.
К этому времени мы уже спим. А она начинает нас будить. Она теребит нас за ноги, потом дёргает за хвостики на головах. Во сне я отмахиваюсь руками и ногами и забиваюсь в кровать подальше.
Она начинает усаживать на меня кошку. Потом таким же образом она поступает и с Асей. Наша няня говорит, что мадам Куку делает так, потому что нас очень любит.
В большой коробке из-под шляпки мы с сестрой храним свои сокровища. Мы выдвигаем коробку из-под кровати, снимаем крышку и подолгу разглядываем наши драгоценности: здесь и бусы, и серёжка с голубым
Всё-таки, я думаю, он заслужил. Он ведь, помимо всего, сторожит нашу коробку.
Наша няня штопает бельё и жалуется что ни день:
– Что за тонкие нитки, как же ж мне зашивать-то? Ведь начну, а ниточка - раз - и обрывается... ох уж мне эти французские нитки...
Папа решил, что наша няня должна быть с нами везде.
Она хорошая. Мы дарим ей все наши лучшие рисунки акварелью.
На одном она узнала Исаакиевский собор в исполнении Аси:
– Ой, да это Исаакий как-никак! Косенький, но симпатичный...
Наши картинки висят у неё над кроватью, на которой она сидит и штопает. Мы - у её ног, тоже пытаемся штопать: выходит неаккуратно, нитки путаются...
– Сейчас путаница повсюду... как будто весь мир сошёл с ума...
– сказала на днях женщина из овощной лавки, у которой мы покупали лук-порей и морковку.
Когда-то у нас был город. А ещё у нас было государство. Но Жорж говорит, что то государство, в котором мы родились, больше не существует. И его скоро не будут отмечать на географических картах. Жорж посоветовал нам забыть даже название нашего государства. Мы закрываем глаза, сильно-сильно жмуримся и пытаемся забыть наш город, парады, прогулки по набережным, нашу квартиру на Литейном... но почему-то никак не выходит.
А где-то в Берлине люди из несуществующего государства сидят на чемоданах и надеятся, что государство удастся вернуть. Только Жорж сказал, что они очень глупые. Можно подумать, он у нас очень умный!..
Жоржа привёз сюда из Латвии папин знакомый Максим Ильич.
Большой усатый Максим Ильич сидит с нами за столом, расхваливает наше варенье (мадам Куку, его сделавшая, при этом сама становится цвета варенья). Он пьёт чай, и его усы немного топорщатся от удовольствия.
Он рассказывает нам про то, как к нему приехал Жорж:
– Открываю дверь с утра на стук, а там - он. Бледный, как полотно. И дрожит весь... Словом, лица на нём нет. Думаю, что случиться могло. Вы уже в Париже все, вроде. А он мне: Гумилёва убили. Гумилёва убили. И дрожит. И больше ничего сказать не может... Он первым мне эту весть принёс. Я сразу - выпить. А потом у него ночью жар, бред. За врачом посылали. Ну, выздоровел, и, как ему лучше стало, мы с женой сразу решили: надо ехать. Нам и самим уже пора было перебираться во Францию, мы слишком надолго задержались в Прибалтике.