Тонкие швейные нити
Шрифт:
– Когда мы вернёмся, - говорит Ася, - будем снова пить какао у окна и считать пролётки... А карту мы повесим над нашим столом в комнате...
Папа сидит в большом кресле у окна. Кресло укрыто клетчатым пледом. Папа смотрит в сумерки, смотрит, как зажигаются первые колючие звёздочки в небе. Сумерки стали сиреневыми к зиме. Я сижу на ковре и сиреневой акварелью из набора, купленного нам с Асей для живописи, раскрашиваю папин галстук на его портрете с натуры. Я думаю, что получилось хорошо. Особенно если прищуриться и смотреть немного издалека и под углом.
В
Ася в белой ночнушке скачет на кровати, сминая подушки и свежее бельё. Если бы её видела Мадам Куку, ей бы сейчас не поздоровилось.
Папа вечером, не замечая наших шалостей, каждый день теперь сидит в это время у окна и смотрит в сумерки. Раньше вот так же, в похожем кресле, в другом государстве, в нашем городе вечерами у окна сидела мама. Она вышивала крестиком и гладью на полотенцах. У нас все стены были в маминых вышивках. Ещё висели копии с иллюстраций. Папа, например, просто боготворил Доре. А нам с Асей не нравились его львы. Только я уже почти не помню, как мама сидела у окна и вышивала, но помню ощущение: приглушённый свет, мама вышивает вишни, я прихожу и утыкаюсь лицом ей в колени. Мама гладит меня по голове и молча улыбается - чувствую.
Папа сидит в большом кресле у окна, отложив газету. Смотрит на звёзды. И хочется прийти к нему и уткнуться лицом в его колени. Но ведь он всё равно не заметит.
– Для меня она умерла, - сказал он в тот день, когда мы уезжали от неё, из нашего города в Крым.
Он любил её больше, чем мог. Больше, чем может человек любить. Больше, чем Бог дал ему любви. Теперь мы её просто помним, а он - не может её забыть. Кажется, что помнить и не забывать - это одно и тоже, но Мадам Куку сказала, что нет и что лучше бы наш pape нашёл себе другую maman.
После часа положенного нашего отхода ко сну мы с Асей в ночных сорочках босяком стоим на холодном полу под дверью в кабинет и подслушиваем разговоры взрослых и их гостей.
– Я вот всё думаю: а что было бы, если бы выиграли белые? Всё стало бы как раньше?
– ...нет, нет, не стало бы. После войны, после того, как сыновья и отцы становятся на разные стороны, после того, как друзья убивают друг друга, - не стало бы...
Однажды в нашем городе мы пришли домой и поняли, что дома у нас больше нет... Мебель была порублена, зеркала разбиты, папина библиотека сожжена... Мы шли мимо всего этого молча. А потом Ася начала повторять:
– Папа, что это? Почему это? Что это? Зачем? Почему так, папа?..
А он не отвечал. У него что-то такое было с глазами, как будто бы он ослеп: он будто смотрел и не видел, такой у него был взгляд.
В маленькой комнате за кухней плакала наша няня.
– Всё унесли, ироды, всё испортили, всё перебили, ничего не пожалели, - она плакала в свой платок.
– И за что мне Боженька сынка такого дал, за что?..
У нашей няни сын был - она сказала - революционер. И он со своими товарищами-революционерами врывался в чужие дома и крушил всё подряд, и, говорят, даже стрелял в людей, совсем как стреляют на войне.
Я спросила папу:
– Это ведь не война? Война не может быть
А он смотрел на меня молча этим своим странным пустым взглядом и ни-че-го не отвечал...
В Париже - тепло. Нет, даже очень тепло. Пасмурно круглыми днями. Снег выпадает к Рождеству, и то не всегда. И какой-то папин знакомый из Пасси сказал про первые холода: "Вчера было 15 градусов - жуткий мороз!" И нам было смешно. А ещё здесь не строят горки. Здесь всё улицы, улицы, улицы-улицы и больше ничего нет. По вечерам работают кафе и рестораны, на углах мёрзнут цветочницы.
Брат покупает нам с Асей по маленькому нежно-розовому цветку, и мы идём в какое-то кафе слушать приехавшего из России поэта. Поэт рассказывает совсем не стихи даже, он рассказывает, как выбирался из России: как ехал в телеге с сеном и как эту телегу проверяли - тыкали вилами, и даже попали ему по ноге немного, но его не заметили - он был прикрыт ещё деревянной доской.
Во время отступления белых мы были у папиных знакомых в Крыму. Когда мы уезжали, мы видели в последний раз крымский берег... и с нами ехали всё солдаты, солдаты, солдаты. Солдаты играли в карты в каютах, курили на палубах. И в лицах их было что-то страшное. Мы с Асей ходили мимо них, крепко держась за руки.
Ася спрашивала:
– Зоя, а самое страшное - это проигрывать?
А я не знала. А солдаты знали. Солдаты знали, что самое страшное.
Вечером кто-то сказал, что в одной из дальних кают застрелился капитан... и потом солдаты всю ночь молчали. И лица у них были очень понятные: такие, что спрашивать ни о чём не хотелось...
Брат приводит нас домой, держа за руки, отпускает ненадолго мою ладонь, чтоб нажать на кнопку электрического звонка, а потом берёт её вновь, улыбается нам, и спрашивает, замёрзли ли мы.
Но это же Париж, как тут можно замёрзнуть? Мы с Асей вспоминаем те дни, когда мороз был трескучий, забирался прямо под варежки, и на Рождество нам с Асей подарили по муфточке. На заре город искрился весь в инее, и мы, замерзая в пролётке, жались к отцу, а он завидовал нашим муфточкам. Огненный солнечный шар катился над городом, и всё вокруг было розовым из-за рассвета. И пахло дымком от растопки печей...
Папа встречает нас усталый и какой-то нежный, мягкий, как будто бы у нас не папа, а облако, сахарная вата... Казалось, обнимешь его - и он растает... Тёплые зимы плохо действуют на русских.
В нашем городе Жорж почему-то постоянно, как взрослый, ругал меня за отсутствие шапки на голове. Может быть, он даже уже считался настоящим взрослым.
– Опять без головы пошла, - ворчливо говорил он, наблюдая за тем, как я надеваю на ноги зимние вишнёвые сапожки.
– Нет, почему? Вот она - голова!
– и я стучала по голове.
– А вот будешь ходить без шапки, и головы у тебя не станет!
– Как это может быть?
– язвила я, становясь руки в боки.
– А вот так!
– и он, закрвы голову свитером, застёгивал его на все пуговицы, скрывая своё лицо.
– Вот видишь!
– бубнил он изнутри и забавно покачивал свитером. И казалось, что головы у него правда нет.