Тонкий профиль
Шрифт:
— Материалы богатые, — не без гордости произнесла Егорова. — Да и гости не слепые — сами разберутся… А знают ли они русский язык?
— Знают, — почему-то с уверенностью сказал Горенко.
— Что ж, Николай Кириллович! Скольких таких встречали и провожали. И всегда был порядок! Так и теперь, — почти весело заверила Егорова.
— Ну-ну, смотрите…
Гости, наши и иностранные, в самом деле, частенько бывали на трубопрокатном. Теперь, после ухода Горенко, Клавдия Ильинична думала о предстоящей встрече. Надо учесть опыт прежних. Тем более это журналисты из ФРГ. Диалог
Гости приехали рано утром. Они собрались в большой приемной директора — двенадцать западногерманских журналистов, людей разного возраста, темперамента, гражданских судеб и, конечно, не одинаковых политических убеждений. Они представляли различные газеты, не говоря уже о том, что у каждого могло быть и свое отношение к нашей стране.
В приемной стоял сдержанный шум, но минутами он взрывался каскадом смеха, бурными восклицаниями: журналисты — народ впечатлительный, сразу реагируют на острое слово, это, пожалуй, свойственно всем журналистам мира.
Осадчий, обычно приезжавший к девяти, в тот день немного задержался, а без него не принято было начинать такие приемы. Именно Яков Павлович умел придать им особую торжественность и сердечность. Он любил принимать на заводе гостей со вкусом и размахом.
Пока же с журналистами беседовали Чудновский, Терехов, Горенко, сотрудники из техотдела. Гостям представили и коллег — заводских журналистов. Егорова заметила, что немецкие газетчики почти все захватили с собой фотоаппараты и кинокамеры, у некоторых в руках были небольшие магнитофоны. Все это современное журналистское "вооружение", изготовленное "к бою", выдавало серьезный интерес гостей к заводу.
Наконец, приехал Осадчий, делегацию пригласили в кабинет.
Директор всегда начинал с непринужденного знакомства. А атмосферу непринужденности создает искренность.
— Господа, вы уже, конечно, многое видели в нашей стране, — обратился к журналистам Осадчий, — но такого завода, как наш, вы не могли видеть, ибо второго такого нет. Поверьте мне! Тут уж бывали разные делегации, и все сходятся на том, что завод — красавец!
На это добродушное, искреннее хвастовство, именно в силу его очевидной естественности, гости ответили улыбками.
— А что тут было раньше? — спросил сам себя Осадчий. — Даже пять лет назад?
Работники завода знали — этот риторический вопрос означает, что Яков Павлович сейчас обратится к своей любимой теме. Он мог говорить на эту тему долго, не утомляясь, говорить весомо, взволнованно. Что было и что стало. Рост завода — его станов, калибров труб, новых линий. Рост мощностей. Вчера, сегодня и завтра. Тут было о чем рассказать. Но Осадчий вдруг уловил в глазах гостей огоньки нетерпения, им хотелось скорее увидеть сами трубы, станы, попасть в цехи. И он сказал:
— Господа! Как говорят, журналистского соловья долго баснями не кормят.
Егорова заметила, как несколько человек утвердительно кивнули. Она запомнила одного, потом узнала: его фамилия Поликайт.
— Тем более, — продолжал Осадчий. — Так что господа могут наглядно связать начало и конец этой истории. Вот наш главный инженер, вот редактор, наши инженеры. Они к вашим услугам. Готовы ответить на любые ваши вопросы, дать консультации. А сейчас нам подадут машины, и мы поедем в завод.
Так бывало не часто. Отложив в сторону все дела, сам директор повел по цехам столь необычную делегацию журналистов. О чем говорил с ними Яков Павлович, Егорова не слышала. Шла сзади. Большая группа разбилась на мелкие, как это обычно и водится. Одна — рядом с директором, другая — около главного инженера. Терехова и Егорову тоже окружили журналисты, жадно расспрашивали, внимательно слушали.
Клавдия Ильинична вглядывалась в их лица, прислушивалась к интонациям голоса, пыталась составить себе представление об одном, о другом. Кто они, эти журналисты? Чего они ищут в своих поездках, что напишут о нашей стране, о заводе?
Она услышала, как один из пожилых рабочих в цехе спросил журналиста, должно быть, своего ровесника, не бывал ли тот случайно в России раньше, в войну.
Девушка-переводчица отошла куда-то в сторону, но тот, к кому обратился рабочий, высокий немец с седым бобриком волос, с продолговатым лицом и словно срезанными бритвой щеками, ответил по-русски:
— Восточный фронт.
— Ага, а я Западный, — подхватил рабочий, и, обрадовавшись чему-то, улыбнулся. — Напротив значит, — добавил он.
— Хорошо, — сказал немец, не пояснив, что же именно хорошо и чему он сейчас тоже рад. Быстро сняв свою курточку и закатав рукав рубашки, все с той же веселой улыбкой он показал на шрам, идущий от локтя к плечу.
— Русский бомба, — сообщил он.
Егорова видела, как напряглось лицо у Терехова. Она подумала, что и по ее лицу, наверное, прошла тень тревоги. Как ответит рабочий? Найдет ли слово, жест, достойный и веский?
Он нашел, молодец! Просто тоже закатал штанину на правой ноге и, хлопнув по своему четко видному шраму, произнес громко:
— Немецкий миномет!
Напряжение разрядилось. Все, слышавшие эту короткую словесную дуэль, рассмеялись: кто весело, кто грустно. И каждый, наверное, вспомнил войну, навязанную нам фашистами и залившую мир кровью. А Егорова, глядя на сварщика и на немца-гостя, подумала о том, что борьба за мир — это не нечто отвлеченное, а совершенно конкретное дело, это борьба за те же трубы, за технический прогресс на заводе.
Отто, так звали высокого немца-журналиста, после ранения вновь попал на Восточный фронт, а затем и в русский плен. Работал как военнопленный на строительстве завода, вблизи Челябинска, так что эти южноуральские места были ему знакомы.