Тонкий профиль
Шрифт:
— А именно? — заинтересовался я.
— Не выполнил одного указания. Теперь побегает к директору! Восстановят, конечно, ибо мастер он вообще-то неплохой. Потом я двоих представил на премию. В общем, где взыскание, где поощрение, где твердость, а главное — анализ недостатков.
— Директор как? Ты ему доложил? — Я видел, Вере очень хочется услышать, что мужа хвалят.
— Ему каждое утро приносят сводки. Я позвонил, сказал: "План будет". Он: "Хорошо". И все.
Мы немного помолчали.
— А ты все-таки варварски относишься к своему здоровью, —
— Понятно, понятно, — махнул рукой Терехов, и пошел в спальню переодеться.
Я же остался один в гостиной. И невольно начал вспоминать рассказы самого Виктора Петровича о его производственных ступенях, о том, как он начинал свою жизнь на заводе.
Виктор Терехов и его жена закончили московский институт в одном году, вскоре после войны. Вдвоем улетали осенней ночью из столицы. Москва прощалась с ними вспышками аэродромных прожекторов, мерцанием огней, уплывающих из-под крыла самолета.
На рассвете из-за туч показались Уральские горы и, как мохнатые каменные звери, зашагали по земле, одна за другой, к черте горизонта. Внизу лежал край заводов и рудников, край голубых озер и рек — батюшка-Урал!
— Дома, — произнес Терехов, когда самолет приземлился на аэродроме Челябинска. Он повернулся к Вере и вдруг увидел в ее глазах слезы.
Просто она тогда разволновалась: перелет в чужой город, все новое, неизведанное, пугающее, и новая полоса жизни надолго, может быть, навсегда.
— Не реви, здесь не любят слабонервных, — сказал тогда Терехов, чувствуя и у себя под сердцем какую-то сосущую слабость.
Фраза эта запомнилась. Не оттого ли, что жизнь подтвердила ее? Никто ведь не знает, почему вам запоминается одно, а не другое.
О, первый автобус с аэродрома и первый трамвай в городе, везущие Тереховых в новую жизнь! Это тоже запомнилось навсегда — предметно, картинно.
Пожалуй, только молодость обладает веселой снисходительностью к тяготам быта, умеет скрашивать их шутками. Только в молодости можно без душевных драм, хотя и испытывая неловкость, двум семьям жить в одной комнате общежития. Здесь каждая семья имела свой очаг, уклад и могла бы поднять над ситцевой занавеской флаг своей семейной "конституции".
Молодых людей выручало частично лишь то, что мужчины работали в разные смены: то один не ночевал в комнате, то другой, а жены днем тоже уходили на завод. Вера поступила в ЦЗЛ — центральную заводскую лабораторию.
Виктор Петрович как-то рассказывал мне, что год назад задумал он написать не то воспоминания, не то рассказ о первых месяцах своей работы на заводе. И даже название придумал: "Хмурое утро Кольки Рябцева". Правда, времени на это не нашлось, но сюжет запомнился, может быть, потому, что Терехов
А хотел он описать, как этот самый Колька Рябцев едет утром на завод в жарком и душном вагоне трамвая. И в горячем цехе, где он работает у стана, тоже очень жарко, пышет металл, мастер кричит, потому что все Бремя то в одном месте заедает, то в другом.
В середине смены Рябцев зазевался, не заметил обрыва ленты штрипса, и кусок трубы ударил в круглую пилу. А лента летит по валкам с огромной скоростью. За десять секунд намотало вокруг стана метров семьдесят раскаленной полосы.
Рябцев растерялся. Спасибо, мастер выручил — включил аварийный стоп-кран. Потом дали металлу остыть, и началась резка полос. Рябцев, обливаясь потом, тоже резал автогеном это стальное кружево.
Кончилась смена. Рябцев отправляется домой. Успел пройти дождик, и на улице стало прохладно. Рябцев думает о прожитом трудном дне, который послужит ему уроком, и о своей ошибке, которую он уже больше никогда не повторит.
И люди в трамвае ему кажутся симпатичнее, и некое даже чувство удовлетворения, хотя и настоянное на горечи осознанной вины, входит в его душу. Хмурым было только утро, а день — ясный и добрый.
В общем, что-то в этом духе… Фабула не ахти какая сложная, но дорога тем, что в Кольке Рябцеве Виктор видел себя в те первые месяц или полтора, когда приходил домой, не чувствуя рук и ног, а Вера штопала его рабочий костюм. Она тогда часто повторяла, что Виктор, наверное, нарочно ищет в цехе то место, где можно прожечь штаны или пиджак, а по возможности обжечь и собственную кожу. Это не раз случалось.
— Горю на работе, — отшучивался Виктор. — Могу сгореть совсем!
Совсем он не сгорел, хотя и поменял за эти полтора месяца три пары ботинок — прожигал подметки.
Потом первые дни и недели собственно инженерной работы. Они оказались не менее трудными.
Как-то в цехе вышла из строя пила на стане. Начальник цеха Коньков вызвал Виктора, чтобы дать ему первое техническое задание.
Человек лет сорока, с хмурым, скуластым лицом, раздражительный, очень подвижный, порывистый, Коньков словно бы все время горел на огне сильных и противоречивых желаний. Так оно и было на самом деле. Коньков страдал от семейных неурядиц, в коих сам был виной, изменял жене, но не мог решиться на развод, мучил и себя, и двух женщин.
Но обо всем этом Виктор узнал лишь спустя много времени. А в тот день Коньков, на которого Виктор смотрел так внимательно и уважительно, как только мог выразить его взгляд, сунул Виктору чертеж и, искоса взглянув на него, бросил:
— Разберитесь!
Виктор отправился к пиле с чертежом в руках и уверенностью, что мигом разберется в неполадках. Однако к пиле его просто не пустили. Да, вот так не пустили — и все. Мастер и начальник смены без всяких объяснений сказали: "Подождите, молодой человек!" И стало ясно, что они не доверяют ни его знаниям, ни его рукам и боятся, что молодой инженер "наломает дров" в механизмах огромного и сложного стана.