Тоомас Нипернаади
Шрифт:
Паренек получает богатырский пинок, а вдогонку ему несется:
– В другой раз гавкнешь — еще посильнее получишь! Тоже мне, головастик, будет меня, честную женщину, оскорблять!
Она сердито фыркает.
– Экий шалопут невоспитанный!
– думает она.
– Ох и наплодилось в этой деревне всякой твари, и откуда они только взялись? В прежнее-то время Кадри всех до одного знала, а теперь народилось новое поколение, заносчивое, невоспитанное, грубое, мимо идет — смотрит набычившись, а уж таких, чтобы перед старым человеком шапку приподнял, и вовсе нет!
Тут Кадри решает
Рано поутру, еще солнце не встало, она наряжается в путь, надевает чистую одежду, повязывает белый платок, берет старую отцовскую трость, тяжелую, с железным наконечником для устрашения мальчишек и собак, и начинает обход хуторов и поселенцев. Шагает она размеренно, по-мужски, вскинув голову, с видом серьезным и торжественным. Будто сам хозяин усадьбы, старый Мадис Парви идет взимать платежи с арендаторов, выговаривать батракам, выселять бобылей. Кадри Парви уже под семьдесят, но щеки еще сохранили румянец, под глазами ни единой морщины, только волосы белоснежны, и когда платок падает на плечи, они сверкают в солнечных лучах, как серебристое льняное волокно.
На каком-нибудь хуторе зайдет в дом, посмотрит пристально, оглядится, с важным видом сядет на лавку и, стуча палкой в грудь человека, спросит:
– Ты кто такая?
– Я хозяйка, - отвечает та, - Лийз Ангервакс.
– Из какого уезда, когда родилась, когда замуж вышла, когда поселилась на землях усадьбы Терикесте, сколько детей, как их зовут, кто муж и служил ли раньше в усадьбе?
– спросит Кадри.
Все точно разузнав, поднимется и скажет:
– Ты, Лийз Анервакс, получше заботься о своих детях, я пока сюда шла, видела, как они в грязи барахтаются, черные, будто чертенята. И в доме нужно исправно убирать, видишь -метла у тебя посреди комнаты валяется, а хлебная лопата на кровати брошена, это не достойно человека и некрасиво.
Милостиво кивала и шла дальше.
За такие обходы Кадри терпеть не могут. Норовят захлопнуть дверь перед носом — чего эта образина шляется! Давно уже в могилу пора, а нет, так хоть полеживала бы последние годочки под развесистой яблоней. А она ходит — одно спросит, другое, будто чья бабка или опекунша какая. Верно, думает, что приусадебные земли все еще ее собственность и народ под нею ходит; нет, черт побери, эта бабка со своим обходом подзадержалась лет на сто.
Даже старый пень Тынис Тикута, хоть и выбегает навстречу Кадри, но тут же начинает пенять:
– И чего ты, старый человек, ходишь по деревне, народ злишь? Они тебя терпеть на могут, ты им только прежние времена напоминаешь. Я вот тоже глупость сморозил, приняв от тебя это голодное место. Ох, матерь Божья, дожди вымывают со склона все до последнего зернышка, осталось бы хоть ворью клюнуть — и того нет! Подожди я, нетерпеливый осел, еще немного, когда стали вовсю делить усадебные земли, думаешь, мне бы не дали?! Ты бы отрезала мне от усадебного клина, как от теплого каравая, ломоть жирного чернозема! А теперь что мне делать со своими песками? Будь я мальчонкой, лепил бы на солнышке куличики из песка, швырял бы в деревенских собак... Ах, Кадри, Кадри, не дала ты мне счастья! И другие не хотят тебя добром поминать, старый же
Концом палки Кадри Парви отталкивает старика.
– Кто тебе сказал, осел ты нетерпеливый, что я старая?
– сердится Кадри.
– Вот тебе уже давно в могилу пора, ты же весь мхом зарос, а уж соображения не осталось ни крошки, а я?!
Кадри распрямляется, широко расставив ноги, свысока смотрит на Тыниса Тикута.
– Ты знаешь, - говорит она, чеканя каждое слово, - твой внук вполне еще может стать моим мужем!
Тут Тынис отпрыгивает в сторону, будто ужаленный. И какое-то время удивленно, даже испуганно таращится на Кадри.
– Ого!
– говорит он потом, словно очнувшись от первого испуга.
– Вот тебе и ого, - повторяет Кадри, - вполне может стать моим мужем!
И Тынису Тикута нечем крыть, он вдруг чувствует, что опозорен, раздавлен. Вылупился на Кадри так, словно столкнулся на развилке двух дорог с самим сатаной.
И только когда Кадри Парви уже ушла, скрылась за холмом, он постепенно приходит в себя, машет кулаком, фыркает, кричит ей вслед, хотя и знает, что она уже не услышит.
– И все-таки мой внук тебя в жены не возьмет!
– злобно кричит он.
Бежит к дому, снова останавливается, снова машет кулаком и кричит:
– Не возьмет! Ведьма, нехристь проклятущая! Ни за что не возьмет мой внук такую каргу, будь у тебя хоть десять усадеб и столько же хуторов! Не возьмет тебя, ведьму, на свою шею! Ты меня инвалидом сделала, сына моего сгубила, но уж над внуком твоей власти не бывать! Видали, ведьма столетняя, кочерыжка старая, еще и цвести захотела!
Возвращается к себе во двор и только здесь уже ярится по-настоящему. Только теперь он чувствует, как все его существо буквально кипит и бурлит против этой бабищи. Прямо-таи волна лихорадки прокатывается по нему, и, встав посреди двора, старик посылает Кадри вдогонку самые забористые ругательства.
– Этакая, этакая... барышня!
– выкрикивает он в самом конце.
Поздно вечером Кадри Парви завершает свой обход. Тоомас оставил ей в саду на столе молока и хлеба. Кадри отламывает хлеб, ест, пьет молоко из кружки и вздыхает.
Нет больше прежних людей, думает она с горечью. Всего-то и остались какие-нибудь осколочки, старый нытик, хныкающий в постели дряхлый старец, какая-нибудь согбенная старушка. Все отправились к Господу Богу или в любой момент готовы отойти. Будто и не было этих людей, вот только что ведь смеялись, только вчера куролесили, а сегодня уже старики, из глаз сочится гной, как смола из пенька.
Даже Мартин Вайгла сгорбился!
Видела сегодня его издали. К Мартину Вайгла Кадри ни за что бы не пошла, даже завидев его на дороге, Кадри заблаговременно сворачивала в сторону. Отчего-то она стесняется этого человека, почему-то боится его. С того самого дня, как ушла из трактира, она ведь с ним ни словечком не обмолвилась.
Сегодня в господском доме в Терикесте большой праздник.
Счастливо совпали несколько важных событий: семидесятилетие Кадри Парви, крестины внука Мартина Меоса и канун венчания Тоомаса Парви, сына Кадри.