Тоска по чужбине
Шрифт:
Он был бессилен против них, что позже дало ему возможность оправдаться в дневнике: «В то время меня нагнала Москва, которой под Румборком было двадцать тысяч. Тогда же меня чуть не убили немцы...»
Попав к «москве», он оказался в безопасности от немцев. Правда, дружеский завтрак в Трикате отменялся. Михайле князь обрадовался откровенно и уже с нарочитой насмешкой поглядывал на тусклые московские сабли. Михайло велел разобраться по двое, чтобы всем поместиться на дороге, впереди и позади литовцев. Так они и двинулись к Вендену. Князь Полубенский с первых слов потребовал доставить его к государю:
Со стены замка раздалось несколько ружейных выстрелов: друзья Полубенского давали знать, что видели его несчастье, но помочь не в силах. Озябшие кони шли споро, небо разогревалось, раскалялось на восходе, речка Абулс прощально заблистала, похожая на железную полоску в огне или в крови. Вот уже перед ними прямая, розовато-белая от пыли дорога на Венден. Два часа рыси до ставки государя. До награды...
Михайло привёл своего пленника прямо в шатёр Нагого.
— Я к моему государю сам хотел явиться, — объявил Полубенский, с гордой грустью глядя в такие же бесстыдные, как у него, всезнающие очи Афанасия Фёдоровича, — да повстречал на поле старого друга, он и оборонил меня от немцев и проводил сюда. Не забудь его.
Нагой не удержался от смешка:
— Ей-богу, не забуду! Будь моим гостем, княже. А ты, Михайло, притомился. Отдыхай.
Ни с кем, даже с Монастырёвым, не желал делиться Афанасий Фёдорович самыми горячими тайнами. Обида не помешала Михайле уснуть.
И всё же на беседу с государем его часа через четыре подняли. Царь отстоял обедню и сел к столу. К обеду были, кроме Нагого, Полубенского и Михайлы, приглашены царевич, Никита Романович Юрьев, Сицкий... Подьячий из Разрядного сидел в углу, готовя какие-то бумаги.
Видимо, Афанасий Фёдорович успел замолвить словечко за Монастырёва — Иван Васильевич взглянул на Михайлу не то что с одобрением, такое случалось очень редко, но без грозы — хвалить тебя за службу нечего, то твой долг, однако молодец... На Полубенского царь вовсе не смотрел, что задевало и пугало князя, вспоминавшего, верно, и последнее письмо Ивана Васильевича, и дружбу с Курбским, и Изборск. Сидели так: царь и царевич — на походных подушках, набитых конским волосом, за отдельным столиком, а остальные ближе к выходу, за другим низким столиком, тоже по-татарски. Ноги у Полубенского мгновенно затекли, но он терпел.
Для пущего унижения государь подал чашу Михайле раньше, чем князю. Тот не сдержался:
— Прости мне дерзость и нетерпение, твоё царское величество... Время не ждёт, предитор роет в огороде твоём, яко зловредный крот!
— Меня время ждёт, — с расстановкой, как только он умел, ответил Иван Васильевич. — Тебе не терпится за Обатурово здоровье выпить?
— За твоё, государь!
— Моё уже пили, — обрезал Иван Васильевич равнодушно. — Ну, говори твои ведомости. Хто нам изменяет?
Этот свой любимый вопрос он произнёс со вкусом, будто маслину разжевал, чтобы, как учили англичане, вино казалось слаще. Князь Полубенский заговорил издалека:
— Я восемнадцать лет верно служу своему королю...
Он хотел достойно назначить себе цену, а получилось только хуже. Иван Васильевич прервал
— Скольконадцать лет ты бездельно правишь в нашей вотчине, Лифляндской земле?
— Но мой король...
— Твой король уж отписал тебе! Чти, дудка королевская!
Подьячий торопливо подсунул Ивану Васильевичу письмо, тот швырнул его через два стола Полубенскому. Письмо Стефана Батория к нему было перехвачено несколько дней назад службой Нагого под Кокенгаузеном. Баторий, видимо, хотел таким дешёвым способом поддержать дух князя Александра, брошенного всеми на произвол судьбы. Написанное по-латыни, оно заканчивалось так: «Я занят ныне Гданьском, но писал панам радным, чтобы дали тебе помощь и оборону». Известно, каким манёвром ответили на королевский призыв Ходкевич и Радзивилл.
Далее, если верить дневнику, князь Полубенский сокрушённо произнёс:
— Не ведаю, кто правит теперь в Инфлянтах...
И, воспользовавшись общим молчанием, выложил всё, что знал о принце Магнусе.
А знал он много и достоверно, из первых рук. Магнус давно сносился с Краковом через Ходкевича, чьё отношение к немцам было хорошо известно. Ходкевич предупредил Полубенского и об этих сношениях, и особенно о том, чтобы князь не доверял Магнусу. Убегая из Вольмара через «тайные воротца», Полубенский прихватил одно из писем Ходкевича — свидетельство измены Магнуса. Лучшего подарка он не мог доставить Ивану Васильевичу.
Тот подобрел и разговорился. Не слишком жалуя льстецов, тем более изменников, Иван Васильевич, однако, испытывал к преданным людям приступы доверительной любви. На него напал наставнический стих, он обстоятельно заговорил о том, как покойный Сигизмунд Август его, малолетнего, обидел, отнимая городки и угоняя в полон жителей приграничья. И Радзивилл с Ходкевичем не по правде вступили в Ливонию, влезли в драку между Москвой и магистром, сливки сняли, когда русские войска разбили немцев. Тут же и Курбский выплыл — Иван Васильевич почему-то не участие его в походе Радзивилла вспомнил, а как он монастырь под Великими Луками сжёг. Полубенскому оставалось только вздыхать сочувственно и негодующе, ожидая, когда государь доберётся до истории с Изборском. Но Иван Васильевич во всякой беседе вспоминал лишь то, что выгодно. Время от времени он быстро царапал князя своим подвижным, бегающим взглядом, проверяя, действительно ли Полубенский готов на всё, как уверял Нагой. Судя по столь же мимолётной бесовской ухмылке, Ивану Васильевичу доставляло удовольствие унылое лицо князя, впитывавшего слова царя не только волчьими прижатыми ушами и приоткрытым ртом, но даже кожей, залоснившейся от еды и вина.
Речь государя стала сбивчивой и несколько визгливой, едва он перешёл к Баторию:
— С покойным Жигимонтом мы хоть замирились, жили как с братом до его кончины. А как он умер, меня на королевство звали, да обманули... А ныне Обатура со своими торговыми мужиками воюет — то Бог вас наказал за Лютерову ересь и неправду. Где Лютерова ересь, там мужики непокорливы... Одна православная вера силу даёт, недаром предки наши владели Русской землёй по Белую Воду!
Полубенский, любивший пошутить, готов был ляпнуть — отчего же вы всё порастеряли, не пошатнулась ли ваша вера... Он прикусил хмельной, горящий от перца язык.