Тоскин
Шрифт:
— Сомневаюсь, — высказались бы, пожалуй.
Тоскин молча махнул рукой:
— Правду говорят, беда не ходит одна. После бюро пришёл домой поздно. Обхожу комнаты — пусто, словно все куда-то перекочевали. Ни вещей Даши, ни детских вещей нет… Сел у окна. Понимаю, что один остался, а поверить в это не могу.
Не знаю, сколько времени просидел так… Слышу, дверь скрипнула. Зашла дочка Аайык. Обняла меня сзади за плечи, погладила волосы, на мою щёку закапали её слезы: «Папа, папа, не надо… не надо…» Утешала меня моя милая девочка, будто я плачу.
— И дочь с матерью ушла? — спросил Оготоев.
— Ушла… Дети, они мать слушаются. Председатель райсовета — такой человек, что без конца мечется по району. Дома бываешь как гость. Где уж тут возиться с детьми! Они всё время были с Дашей… Девочка моя после этого ещё несколько раз ночевала у меня.
Вот так и разошлись…
Даша переехала к своей родственнице, замужней женщине. Семья у неё небольшая, а дом просторный, построили сами.
На следующий день после работы пошёл к ней. Хозяин с женой встретили меня так, будто в семье у нас ничего не произошло. Угостили чаем, но Даша не вышла ко мне.
Накануне всю ночь не спал, думал о ней, перебирал в памяти всё, что было за пятнадцать лет нашей совместной жизни, — и ничего такого, из-за чего можно было бы развестись, так и не нашёл. «Наверно, Даша решила немного попугать меня, — думал я. — Поговорю с ней ласково, сердечно — обязательно помирится. Тогда я тоже переберусь к ним, а нашу квартиру в это время приведём в порядок, и никто о нашей размолвке не узнает — дело-то ведь понятное, скажут: «Перекочевали, чтобы сделать ремонт».
Для приличия посидев с хозяевами, постучал в дверь жениной комнаты. Ответа не последовало. Постоял немного, открыл дверь. Даша за столом проверяла тетради. Услышала, конечно, как я зашёл, но даже не повернулась.
— Здравствуй, — сказал я приветливо.
— Здравствуй…
— Можно присесть?
— Зачем? — и посмотрела на меня холодно.
Всё же не терял надежды, что, услышав мои ласковые, тихие слова, смягчится. За свои сорок лет ни разу никого не умолял, не просил надо мною сжалиться. Но в этот раз решил даже и прощенья просить, и умолять свою жену, если придётся. Положение-то какое: или несколько минут унижения, или вкривь и вкось вся твоя жизнь.
— Поговорить с тобой хочу, — сказал я.
— О чём?
Помедлив, отвечаю:
— Да ты сперва позволь мне присесть.
«Главное — не выглядеть жалким просителем», — думаю про себя и стараюсь держаться так, как подобает мужчине, степенно.
— Садись! — Даша указала на стул, стоящий поодаль от неё, у двери. — Если ты хочешь говорить о разводе…
— Нет, даже слышать об этом не хочу, Даша, — прервал я её.
— Если ты хочешь говорить о разводе, — продолжала Даша, будто не замечая моих слов, — о том, что это большая ошибка с моей стороны, о том, что нет оснований для моего ухода, о том, что ты нас, — тут она горько усмехнулась, а я вздрогнул, —
— Нельзя же так, Даша… Опомнись! У нас и в самом деле нет причины для развода.
И я заговорил о том, что всегда желал ей и детям только добра, только хорошего, что я готов делать для них всё возможное и невозможное. И о том, что они для меня самые дорогие люди на свете.
Но Даша прервала меня:
— Я же сказала тебе, не надо об этом!
Некоторое время сидели молча.
Теперь я решился подступить с другой стороны:
— Про нас уже разные слухи расползаются. Я опасаюсь…
— Что эти слухи испортят твою карьеру? А ты всю вину сваливай на меня. Если спросят, не буду отрицать, — Даша, подперев ладонью голову, смотрела в угол. — Ведь и я виновата в том, что из хорошего, скромного парня ты превратился в зазнавшегося чинушу. На многое глаза закрывала, всегда подчинялась тебе, не сумела сделать так, чтобы ты понял, что хорошо, что плохо.
— Это ты подчинялась мне? Если бы кто слышал, как ты кричала на меня!
— Это было потом… когда дошло до крайностей… А раньше сколько раз я просила, умоляла тебя, помнишь?! Всё это ты слушал, как слушают надоедливое жужжание комара. Тебя-то одного можно было терпеть до поры до времени, но…
Даша взглянула на меня в упор:
— Твои дети подражают тебе, становятся такими же, как ты. Особенно твой сын. Не уважает ни одного учителя. Со сверстниками ведёт себя надменно, обижает младших — ещё бы, он же сын председателя райсовета! У отца его такая власть, что может снять с работы любого учителя, даже директора. Да, да, сама слышала. Однажды ты именно так и брякнул. Сыну такого отца зачем же стараться? В учёбе еле тянется, а считает, что учителя нарочно снижают ему оценки. В школе у него нет ни одного товарища.
— Ах, я и в этом виноват? А ты, учительница, почему не воспитала его хорошим? Где ты была?
— Я же говорю, что и я виновата… Но детей, которые постоянно видят дурные примеры, очень трудно перевоспитать…
— Так кто я, по-твоему, хулиган или вор?
— Если бы ты был дебошир, преступник, мне было бы проще всё им объяснить…
— Что же я, хуже их?
— Хуже.
— Кто же я такой, в конце концов?!
— Ты бездушный, бессердечный чинуша, ведёшь себя словно тойон, стоящий над людьми.
— Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?
— Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.
— Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!