Тот, кто держит за руку
Шрифт:
Тот несмело кладет руку на мой едва округлившийся животик, и мы замираем в предвкушении первого контакта со своим маленьким чадом. Тот не заставляет себя долго ждать и снова пинает меня изнутри…
Ого, — мой муж восторженно охает, — да это настоящий футболист! Не иначе.
Или футболистка, — недовольно возражает ему Мелисса. — Я бы хотела, чтобы это была девочка… А ты, мам, кого больше хочешь?
Она смотрит мне прямо в глаза, призывая к откровенности: знает, что буквально пару дней назад я призналась
Мне все равно, главное, чтобы ребенок был здоров, — не решаюсь я на противоборство.
Мелисса закатывает глаза, а потом пренебрежительно кидает в сторону Марку:
Так и знала, что она так скажет, — и встает около молодого человека, словно мы два враждующих лагеря, и она заняла противоположную сторону.
Может, я слишком много себе надумала, может, из-за беременности мои гормоны творят со мной самые невообразимые вещи, только этот ее тон и эта ее отстраненная позиция уязвляют меня почти до слез. Мне хочется отшлепать ее, как малого ребенка, велеть ей быть уважительнее к своей матери, то есть ко мне самой, а потом долго и безудержно рыдать, потому что все в этом мире слишком сложно и тяжело для осмысления.
Вместо этого я ловлю взгляд небесно-голубых глаз, полных неподдельного участия и сопереживания, ловлю и смотрю в них долгую томительную милисекунду, а когда отвожу взгляд, — с удивлением понимаю, что плакать мне уже вовсе не хочется… Может быть, обнять свою дерзкую, ершистую дочь, это да, растрепать ее черную челку и слегка щелкнуть по ее курносому носу, но плакать… Нет, к чему бы.
Ну-ка иди сюда, — приманиваю я дочь к себе. — Кому-то явно нужны обнимашки! — стискиваю ее в своих крепких объятиях.
Мама! — возмущается было та, однако настоящих усилий для освобождения так и не прилагает, я чувствую это.
Все ее возмущение напускное…
Глава 19.
Как доктор Хоффманн и обещал, домой я попала за два дня до дня рождения Мелиссы — 8 сентября. И хотя я страстно мечтала покинуть наконец-то больничные стены с больничными же запахами медикаментов и дезинфекции, домой я ехала несколько перепуганной и растерянной… Иногда мне казалось, что моя нынешняя настоящая жизнь началась именно в Нордклинике, когда я очнулась после месячной комы, а все, что было до нее — это лишь длительный разноцветный сон, надолго закрепившийся в памяти.
Я боялась заметить различия между моими нынешними воспоминаниями о доме и самой реальностью, готовой обрушиться на меня за его порогом…
А еще меня постоянно преследовала мысль о позабытой мною неделе, той самой, что предшествовала нашей с Маттиасом аварии — почему из памяти выпала именно она? Было ли в ней нечто особенное для меня? Важное… Я не помнила. В такие моменты самоедства я научилась утешать себя мыслью о том, насколько ужаснее было бы забыть, например, прошедшие десять-пятнадцать лет: проснуться и обнаружить себя беременной матерью двоих (почти троих) детей, о которых я ровным счетом ничего не знаю… От подобной мысли по моей коже буквально
Спасибо, Господи, что я забыла всего лишь маленькую и, учитывая мою скучную тихую жизнь «до», ничего не значащую (я почти уверена в этом) неделю!
…Из больницы меня вывезли на инвалидной коляске, словно несчастную чайку с подбитыми крыльями, «так положено», безапелляционно отозвался на мои протесты педантичный доктор Хоффманн, в последний раз высчитывая пульс на моем запястье. Это выглядело почти смешно! И, сопровождаемая верной Мартой и еще двумя молоденькими девочками-медсестрами, я была благополучно доставлена и сдана с рук на руки моим мужу и дочери, дожидавшимся меня на больничной парковке.
В руках Маттиаса — огромный букет цветов — белые розы — и он вручает мне их коленопреклоненно, словно я какая-нибудь заморская принцесса. Не могу удержаться от шаловливой улыбки: все-таки такие жесты моему мужу не свойственны и потому выглядит он… немного забавно. Комично — вот верное слово. Но я все равно благодарна ему за этот цветочный знак внимания, ведь букетов мне не дарили…. Дайте припомнить! Много-много лет. По крайней мере, таких восхитительных цветов это точно. Ради такого букета стоило попасть в аварию и пролежать в коме больше месяца. Если я и шучу, то только самую малость, честно.
Для самой прекрасной женщины в мире! — провозглашает Маттиас, вручая мне эти белые розы. Сколько их в этом букете, я боюсь даже спрашивать… Их много! И я просто утыкаюсь носом в его середину, вдыхая приятный нежный аромат, от которого на сердце становится светлее и радостнее.
Спасибо, дорогой, — шепчу я почему-то враз осипшим голосом, а это, должно быть, означает, что я тронута даже больше, чем сама полагала. — Цветы просто восхитительные…
Как и ты сама, — подмигивает мне Маттиас, распахивая передо мной дверцу белоснежного Мерседеса. — Прошу вас, моя королева, — он подает мне руку, — ваша карета подана.
Мелисса за моей спиной презрительно фыркает… Мне кажется или их отношения с отцом стали еще более натянутыми, чем прежде? Я оборачиваюсь и одариваю ее кособокой полуулыбкой, целью которой является усмирить это ее недовольное фырканье, но дочь явно не настроена быть милой. Ее взгляд — это снежная арктическая буря в самом ее эпицентре, и я даже ежусь, словно от холода.
Все хорошо? — спрашиваю ее, утопая лицом в розовом буйстве, словно какой-нибудь партизан-любитель. Да, именно партизан, ведь надо уже признать: вокруг меня что-то происходит, только я пока не понимаю что… да и не хочу понимать, наверное. Пока не хочу. Так и прячусь за… розовыми букетами!
Все просто прекрасно, — отзывается она саркастически. — А цветы, пап, действительно, просто восхитительные! Ты молодец.
Маттиас смущенно пожимает плечами и суетливо отворачивается, укладывая в багажник сумки с моими вещами.
Ну, пора прощаться, — говорю я Марте, крепко сжимая ее руку, — спасибо, что была так терпелива ко мне… Знаю, со мной было нелегко, но ты все выдержала и помогла мне встать на ноги… при чем в буквальном смысле этого слова, — улыбаюсь я медсестре. — Буду ждать тебя в гости… Не пропадай.