Тот, кто держит за руку

Бергер Евгения Александровна

Нет, она не любит молочный шоколад, — произносит Мелисса, все еще с опаской посматривая на меня. Похоже, она решила, что с психами надо быть терпеливой и ради собственного благополучия выполнять все их безумные просьбы. — А еще она не любит смазливых придурков, которые слишком много о себе мнят, — добавляет она многозначительно.

И я против воли расслабляюсь, сжимая пальцами тонкую переносицу.

В таком случае, наверное, хорошо, что я не смазливый придурок, — произношу я устало — сильные эмоции выкачали из меня все силы. — Могу я присесть, пожалуйста?

Она

нехотя отступает, давая мне пройти на кухню — мешком падаю на один из высоких стульев.

Вообще-то ты и есть смазливый придурок, Марк! — встает она в дверном проеме со сложенными на груди руками. — В чем вообще твоя проблема? Ты как чертова граната с выдернутой чекой: никогда не знаешь, когда ты рванешь…

Это сравнение кажется мне настолько забавным, настолько вообще не про меня сказанным, что я начинаю тихо посмеиваться. Может быть, даже истерически…

Вот, я же говорила, что у тебя крыша поехала! — констатирует девочка, причудливо вскидывая тонкую бровь. — Может, пропишешь сам себе Ксанакс, приятель? Тебе он точно не помешает.

Ее слова смешат меня еще больше и я утыкаюсь лицом в ладони.

Может, у меня и правда крыша поехала, — покорно соглашаюсь я, — а я и не знаю об этом… Так чаще всего и бывает. Но, знаешь, даже безумцам нужны друзья, Мелисса, — выжидательно смотрю на свою собеседницу. Та удивленно вскидывается, подобно взъерошенному воробью, и говорит:

Я точно не твой друг.

Правда? — насмешливо прищуриваю свои голубые глаза.

Абсолютная и бесповоротная, — упрямо заявляет девчонка, тоже посмеиваясь.

Я тяжело вздыхаю: не потому, что верю ей — мы оба знаем правду — а потому что устал от бесконечной неопределенности, в которую сейчас превратилась моя жизнь.

Так и быть, мой дорогой недруг, — с улыбкой обращаюсь я к Мелиссе, — расскажи мне о своей матери… Любое, что придет тебе в голову.

Обычно я не рассказываю своим недругам о своих родных, — начинает девочка с ухмылкой, — но ради тебя, так и быть, сделаю исключение. Итак… — она на секунду задумывается, — моя мама, она… хорошая, будь ты неладен, Марк! Я не знаю, она просто моя мама… Она… она любит нас с Ёнасом, она любит гулять с нами в парке, особенно весной, когда расцветают тюльпаны и нарциссы, любит… рисовать. Я показывала тебе ее картины?

Отрицательно машу головой.

На самом деле правильнее было бы сказать, «она любила рисовать»… Последние пару лет она забросила живопись, говорит, что утратила вдохновение, — Мелисса задумчиво хмурит лоб. — Мне нравилось смотреть, как она рисует… Бывало я вся перепачкивалась в краске, и мама тащила меня, визжащую и упирающуюся, умываться и переодевать одежду, но мне нравилось ходить чумазой: мне казалось, что тогда я похожа на голдинговскую дикарку, охочущуюся на дикого кабана.

Ты и есть маленькая дикарка, — произношу я с улыбкой. — Это мне в тебе и нравится. — И пока Мелисса смущенно пожимает плечами, добавляю: — Я бы хотел увидеть картины твоей матери. Они у вас в доме?

На чердаке.

Почему не в доме на стенах?

Мама считала, что ничего достойного у нее так и не вышло… А мне нравилось. — Девочка снова о чем-то задумывается, и я, полный

странного нетерпения, говорю ей:

Ты покажешь мне ее картины? — Что может сказать о человеке больше, чем его собственное творчество, думаю я про себя. Наконец-то я проникну в тайны Ханны Вебер!

Если хочешь, — буднично отзывается Мелисса, и мы отправляемся на чердак, где под плотным покрывалом у стены сложены десятка два разнообразных холстов… и мы с Мелиссой, сдувая толстый слой пыли, приступаем к просмотру давно погребенных в небытие картин.

С чердака мы возвращаемся уже в сумерках, когда изрядно возбужденный всей этой суетливой возней с холстами Ёнас начинает жаловаться на голод; Мелисса делает ему бутерброд и велит идти чистить зубы.

Сами мы пристраиваем отобранные полотна в спальне Мелиссы — мы уговорились развесить их на стенах, заменив репродукции известных художников, развешанные по всему дому. Зачем такой красоте пылиться на чердачных задворках, ведь у Ханны прекрасные, светлые картины, от которых даже дух захватывает… В основном это пейзажи, но есть и портреты, которые, признаюсь честно, нравятся мне больше всего. Нет, я не оцениваю их стилистически, как это сделал бы на моем месте профессионал — я далек от искусства — я смотрю сердцем — и сердцу нравятся умиротворяющие полотна Ханны Вебер. Они именно такие, думается мне, какие, будь у меня талант, я и сам взялся бы изображать…

Вашего отца опять нет дома? — спрашиваю я девочку, когда Ёнас убегает в ванную, и тут же замечаю, как ее улыбка схлопывается, словно створки раковины.

Я же говорила, он работает в ночном клубе.

В каком? — начинаю допытаться я.

Тебе зачем? — встает в позу маленькая фурия.

Может быть, я хочу потусоваться там с друзьями…

А у тебя есть друзья, кроме меня?! — ерничает девчонка.

Вот ты и попалась! — вскидываю руку в победном жесте. — Ты наконец призналась, что мы с тобой друзья.

Сильно не обольщайся, — Мелисса устало падает на диван. — А отец работает в «Адской колеснице» на Земмельманнштрассе… Передавай ему там привет от меня!

Обещаю именно так и сделать, а потом долго сижу в машине, решая отправиться ли мне домой и лечь наконец то спать, или все-таки действительно навестить Маттиаса, так сказать, в его естественной среде обитания. Ехать домой на самом деле совсем не хочется…

Ночной клуб «Адская колесница» оказывается небольшим, хмурого вида зданием, музыкальная вибрация из недр которого отдается прямо на вымощенный плиткой тратуар, заполненный визжащей и хихикающей молодежью. Огромная, неоновая вывеска изображает что-то вроде той самой адовой колесницы, как ее понимает, должно быть, сам хозяин заведения, и два самого недоброжелательного вида субъекта, возвышающихся у входа, словно верные церберы, идут дополнением к этой самой «колеснице»…

Я пожалел о своей импульсивной затее еще по дороге сюда, и теперь лишь утверждаюсь в собственной глупости: приехать сюда было пустой тратой времени. Я вообще не люблю такие места, а это конкретное заведение так и вовсе неприятно мне. Должно быть, я перерос период ночных клубов и громкой музыки… И я уже собираюсь было развернуться и вернуться в свой автомобиль, когда один из «страшных» парней вдруг окликает меня: