Тот, кто хотел увидеть море
Шрифт:
Почти все соседи уехали. Время от времени стариков Дюбуа навещали Робен и мадемуазель Марта, но они оба уже опять ходили на службу.
Когда кто-нибудь приносил новости, мать слушала. Сама она молчала. Отец иногда задавал два-три вопроса, но обычно довольствовался тем, что ему рассказывали. А потом мать неизменно спрашивала:
— А молодых, которые уехали, это касается? Вы что-нибудь слышали?
Разговоры о пленных тоже волновали ее.
— Не знаете, они берут в плен только солдат или и других тоже?
Как-то утром, отправившись за покупками, она увидела на площади Лекурба четыре немецких грузовика. Их охраняли часовые в касках и с винтовками. Под брезентом чуть виднелись чьи-то лица; чьи-то руки старались раздвинуть зеленые с коричневым полотнища, делали какие-то знаки. В нескольких шагах от часовых держалась группа французов. Мать подошла ближе.
— Кто там? — спросила она.
— Пленные, их везут в Германию.
— Солдаты?
— Кажется, да, но, кажется, есть и штатские.
Мать не знала никого из толпившихся здесь любопытных. Она постояла, походила, обошла вокруг грузовиков, держась на почтительном расстоянии от часовых, затем вернулась к группе французов. Отыскала того, с кем перед этим разговаривала, и спросила:
— А поговорить с пленными они нам позволят?
— Не думаю. Попробуйте, тогда сами увидите.
Говоривший был высокого роста, широкоплечий. Он наклонился, отвечая ей. Вдруг он рассмеялся:
— Вас они, во всяком случае, не заберут, в гренадеры вы не годитесь — ростом не вышли.
Она улыбнулась и отошла. Ей надо было подумать. Но она не могла. Она разглядывала часовых, всех по очереди, смотрела на грузовики, старалась увидеть хоть кого-нибудь из пленных, но брезент был крепко привязан и увидеть удавалось только глаз, или краешек куртки, или чьи-то пальцы.
Человек, говоривший с матерью, подошел к ней.
— Вы, верно, хотите справиться о ком-нибудь из близких?
Она пожала плечами:
— Я знаю, это глупо, но что поделаешь, все же хочется попытать счастья.
— Спросите кого-нибудь из охраны, может, разрешит.
Она помолчала и только потом призналась:
— Я боюсь.
— Чем вы рискуете?
— Сама не знаю.
— Абсолютно ничем.
— Но тут стоят люди, они увидят…
Он улыбнулся и спросил:
— Вы, должно быть, хотите справиться о сыне?
— Да.
— Это никого не касается. А знаете, ради сына…
Он не закончил.
— Вы думаете, они поймут, если я обращусь к ним по-французски?
— Попробуйте.
От нее до ближайшего часового было пять-шесть метров, не больше. Немец, человек лет тридцати, длинный и худой, чуть сутулый, в слишком большой по его голове каске — отчего лицо казалось очень маленьким, — уставился пустым взглядом в пространство.
— Ступайте, ступайте, — повторил мужчина. — Вон, смотрите, тот — дядя-достань-воробушка —
У матери подкашивались ноги. Вначале, узнав, что это пленные, которых везут в Германию, она просто подумала: раз они едут с юга, может, кто случайно знает что-нибудь о Жюльене. Теперь она больше не раздумывала. Кровь стучала в висках, в ушах звенело, и сквозь этот шум, заглушавший звуки улицы, какой-то голос твердил: «Жюльен там, в одном из грузовиков. Он тебя видит. Это он кричит. Они кричат все сразу, а ты слишком взволнована и потому не можешь различить его голос, но он кричит. Наверняка, кричит. Он там, он тебя видел. Он зовет тебя: «Мама! Мама!»
Вдруг мать охватила уверенность, что она узнала голос сына. И в то же время она была убеждена, что взгляды всех обращены на нее: и тех, что приникли к отверстиям в брезенте, и тех французов, что стоят тут, и немцев, и тех, что смотрят из окон всех домов, обступивших площадь.
Она опустила голову. Какой тяжестью ложатся на нее все эти взгляды. Как придавливают, пригибают к земле. Неужели она упадет? Ее поднимут и унесут на глазах ее мальчика, который смотрит из грузовика.
Она выпрямилась.
Высокий мужчина стоит рядом. Верно, он что-то говорит, но она не понимает. Она чувствует, как по всему ее телу разливается новая сила. Точно все эти направленные на нее взгляды, которые только что пытались пригвоздить ее к земле, теперь слились воедино и помогают ей выпрямиться.
Уж не они ли толкают ее к солдату?
Шаг… другой… Вот она уже рядом с ним. Ей видно, как из-под каски, затемняющей лоб, поблескивают его голубые глаза. Он что-то говорит. Она не понимает.
— Мне бы поговорить с пленными.
Просьба эта для нее самой неожиданна. Рукой она указывает на машины. Немец произносит какие-то слова на своем языке, потом несколько раз повторяет:
— Ви уходить, ви уходить.
Она отступила на шаг. Подошел другой часовой, обменялся несколькими словами с высоким худым солдатом, затем спросил мать:
— Что ви шелать, мадам?
— Поговорить с пленными.
— Нет говорить, нет мошно.
Голос у солдата не злой. Мать отошла еще на полшага, но опять ее точно кто-то подтолкнул в спину. Она опять подошла ближе:
— Одну минуту. Сын, мальчик, может, там.
Оба часовые посовещались. Посмотрели на грузовики, на других солдат и снова о чем-то заспорили.
— Одну минуту, — молит мать, — только одну минуту.
Высокий худой солдат посторонился. Другой часовой махнул рукой на грузовик: разрешил матери подойти.
— Скоро… Очень скоро… Ви не кричать, мадам.
Она побежала к грузовику. Никогда еще не бегала она так быстро.
Вот уже грузовик совсем близко, и вдруг у нее за спиной поднялась суматоха. Торопливые шаги, крики.