Тот, кто хотел увидеть море
Шрифт:
— Ну, так что же тебе надо было от этих пленных? Объясни!
Мать чувствовала: ей есть что сказать в свое оправдание, но она не находила нужных слов. И потому просто спросила:
— А что тебе наговорили?
— Все, что было. Как ты разговаривала с солдатами и про обозлившегося офицера. — Голос у него был уже не такой сердитый, однако в нем опять послышался гнев, когда он прибавил: — Уж, конечно, этот бош порядочнее тебя. Его, верно, возмутило, что женщина так себя ведет!
Матери хотелось протестовать, но у нее не было сил. Помолчав, она пробормотала:
— Ты
— Чего я не могу понять? Что ты ведешь себя, как идиотка, а мне плюют в физиономию.
— Ах, Гастон, Гастон!
Отец казался обескураженным. Он тоже искал какие-то другие слова, чтобы не повторять все тот же вопрос.
Он отошел от двери, сел и, подперев голову, склонился над столом.
— Вот видишь, ты совсем обессилел. Уж лучше бы эти психи молчали.
— Если кто и псих…
Она не дала ему докончить. Быстро, не останавливаясь, не подыскивая слов, объяснила, на что надеялась. Сказала о своей твердой уверенности, что слышала голос Жюльена среди голосов французских пленных. Рассказала, как ей хотели помочь один француз и немецкие часовые, а потом налила отцу вина с водой, а сама выпила полный стакан холодной воды.
Отец призадумался.
— Да, много мне пришлось сегодня вынести из-за тебя и твоего сына! — буркнул он.
— А тебе он разве не сын… Счастливый ты человек, если можешь не волноваться.
— Это ты так думаешь.
— Да ведь это видно.
— Дура!.. Эх, жена, жена, какая же ты глупая!
Они уже не кричали, ни тот, ни другой. Они еще сердились, но уже как-то нехотя. Отец молча отпил два-три глотка.
— Пошел бы переоделся, — сказала мать. — Верно, вспотел. Смотри, опять заболеешь.
— Околеть бы, и дело с концом.
У нее хватило сил крикнуть:
— Ступай и переоденься, потом будешь ерунду молоть!
Отец начал раздеваться, а она пошла наверх за сухой рубашкой.
— Теперь мы стали посмешищем всего города, — проворчал он, переодевшись и снова сев. — Нельзя выйти за ворота, на нас будут пальцем показывать, как на всех, кто любезничает с немцами. И все из-за твоей глупости. Тебе, видите ли, показалось, будто ты услышала…
— Я уверена, что…
Она замолчала. Она чувствовала — его не переубедить. А потом, может, она и не слышала голос Жюльена? Может, она, правда, вела себя глупо? А над мужем посмеялись.
Она встала.
— Пойду, надо приготовить овощи, хотела зайти одна покупательница, — сказала она, подходя к двери.
Отец покачал головой. Он говорил, останавливался, опять говорил. И все тем же усталым голосом. Мать знала, что так может продолжаться бесконечно. Она подумала-подумала и, уже выходя, сказала:
— Я понимаю, что ты сердишься. Понимаю, но и тебе бы не мешало постараться понять меня!
Он замолчал, но не посмотрел на мать, и тогда она вышла.
С юга дул удручающе сухой ветер, подымавший облака пыли.
Мать посмотрела на сад, потом дальше — на дома. Нигде не было жизни. Да, все отвернулось от нее, только суховей обжигал лицо и грудь.
51
О том, что произошло на площади
Господин Робен и мадемуазель Марта приходили и рассказывали новости, старики Дюбуа слушали, покачивая головой, время от времени равнодушно вставляли «да, да». Так они узнали, что Францию разделят на четыре зоны.
— Очень, должно быть, это затруднительно, — сказала мать.
— Мы будем в свободной зоне, — пояснил Робен. — Ближе всего к нам демаркационная линия пройдет по реке Лу.
— Значит, нам нельзя будет поехать, ну, хотя бы в Доль?
— Нельзя. А впрочем, не знаю. Это будет, пожалуй, вроде как граница. По ту сторону — Эльзас и Лотарингия, аннексированная территория. Другие департаменты войдут в запретную зону, а все остальные составят оккупированную.
Отец что-то проворчал. Мать долго качала головой. Она чувствовала себя придавленной. Не умела разобраться в том, что делается.
— А если, скажем, мой Жюльен был бы сейчас в той зоне?..
Она замолчала. Отец насупил брови.
— Как же он может очутиться на севере, когда все уезжали на юг? — спросил Робен.
— Вы правы, вы правы, — сказала она, — с моей стороны, просто смешно…
Но ее неотвязно преследовала мысль, что Жюльена могли увезти немцы.
Два дня подряд через город шли войска, направлявшиеся в зону, которую им предстояло оккупировать. Отец часами простаивал на перекрестке или у крытого прохода, ведущего на Солеварную улицу, и смотрел на грузовые и легковые машины. Мать не решалась пойти вместе с ним. Она воздерживалась от вопросов. Все же она несколько раз спросила, видел ли он пленных.
Отец неизменно отвечал одно и то же:
— Нет, ничего не видел.
После того как прошли войска, начали возвращаться беженцы. В первый день отец раз двадцать ходил на перекресток. Оставался он там недолго, но в саду то и дело отрывался от работы, шел к калитке и выглядывал на улицу. Мать все время прислушивалась. Она принуждала себя заниматься хозяйством, но она так напрягала слух, ловя каждый звук с улицы, что в конце концов у нее разбаливалась голова.
Все возвращавшиеся были голодны, и те, что жили в их квартале, приходили за овощами. Мать расспрашивала, где они были и не видели ли ее сына. Ответ почти всегда был один и тот же:
— Ах, мадам, это в такой-то сутолоке!
— Он уехал в воскресенье утром, чуть свет.
Они ничего не могли сказать. Они ничего не видели. В памяти осталась только толчея, бесконечные, запруженные людьми дороги. Некоторые попали под бомбежку, а у одной покупательницы был даже тяжело ранен отец.
— Из пулемета, в бедро. Он сейчас в госпитале, в Валансе. И как только он жив остался! Столько крови потерял!
Обычно отец избегал покупательниц. Он терпеть не мог этих кумушек, которые, казалось, только и знают, что чесать языком. Теперь же, если он был в саду, когда появлялась покупательница, он подходил, приподымал каскетку или шляпу и слушал. Иногда даже задавал вопросы.