Тот, кто стоит за спиной

Покровский Евгений

— Его увез водитель, Сергей.

— Пахом? Это плохо, — сказал лейтенант, не открывая глаз.

— Знаю, — ответил Половцев, из последних сил пытаясь держать себя в руках. — Но, может, еще все обойдется?

Лейтенант промолчал. Открыв глаза, он пытался сосредоточиться.

— Что со мной? Меня сильно ранило? — спросил он литератора.

— В грудь. Но кровь уже не сочится. Нужен врач, я…

— Нужно выбираться отсюда, — произнес лейтенант и замер. Откуда-то издалека к ним приближался гул, напоминавший рев реактивных двигателей.

Дверь неожиданно открылась, и в подземелье спустились Кузя и Кирюха.

— Во понагнали-то солдатиков! Что им тут надо? — немного испуганно спросил Кирюха Кузю.

— У них тут работа, — спокойно ответил

Кирюха. — Видел бетонные площадки? Так вот, это стартовые площадки для ракет.

— Ракет?

— А как ты думал! Тут ракетная бригада стоит. И сейчас у них учения.

— А, может, война? — Кирюха смотрел на Кузю круглыми глазами.

— Ну ты, Кирюха, даешь! Какая еще война! Денег-то в государстве нема: на что воевать? Чтобы такую ракету запустить, денег требуется больше, чем на БМВ вместе квартирой и дачей. Не бойся: вояки только ручки на скорость покрутят и пойдут ужинать. Отдыхай, Кирюха! — сказал Кузя и сел на ящик возле стола. Он посмотрел на часы, подумал и вытащил из внутреннего кармана куртки «бульдог».

— Ну что, сосед ваш копыта еще не отбросил? — Кузя с нагловатой улыбкой смотрел на литератора, сидящего на полу рядом с лейтенантом, и Половцев подумал, что улыбка, наверное, никогда не сходит с его лица. — Да, вот как жизнь-то иной раз оборачивается: жил человек, дышал, ел, спал, ходил в сортир с газетой «Известия», женщину имел, и не одну, и вдруг ничего этого больше не делает — не может. Шевельнуться не может, даже крикнуть: «Зачем вы меня так, от пупка до горла, ножичками своими точеными? Не хочу! Я ведь еще живой!» А его уже и в печь отправить готовятся, в топку гудящую; музыку траурную включили, плачут, сопли глотают. А он благим матом орет: «Я живой, сволочи! Живой! Что вы со мной делаете!» А они не слышат, машут ему платочками на прощание. И едет он, едет прямо в огонь адский, чтобы скрючиться там в три погибели да затрещать, как березовое полено! Вот ведь как с нашим братом получается.

— А вы, я смотрю, верите в бессмертие? — неожиданно для себя спросил Половцев.

— Ну, господин гуманист, в точку попали! — восхищенно заметил Кузя.

— А почему гуманист?

— Как почему? Вы ведь литератор, так? Так! Значит, и гуманист. Ведь это вы, писатели, если не ошибаюсь, сеете разумное, доброе и вечное?

— Но почему же, если разумное и вечное, то сразу обязательно — гуманизм? Как раз напротив: гуманизм отнюдь не разумное и уж совсем не вечное. Гуманист, он ведь всегда безбожник, то есть тот, кто в центр вселенной ставит себя, человека, а Творца, Создателя этой самой вселенной, отрицает, воспринимает максимум как факт культуры. Напрочь отрицая предвечного Творца, гуманист уже поэтому не способен на вечное! — Половцев сейчас слушал себя со стороны и никак не мог понять, что с ним: почему он говорит это, почему он вообще рассуждает вслух о вещах, над которыми никогда даже не задумывался. Какой Творец, тем более Создатель, что он такое несет? — Конечно, гуманист порой не отрицает существование Творца, но в самого Творца, увы, не верит, ибо верит в прогресс, в себя, в свои идеалы, которые, как правило, ложные и вредные для окружающих. И еще: гуманист обычно любит не конкретного человека, а человечество вообще. На конкретных людей у него не остается ни сил, ни времени. А любить все человечество сразу — это ведь ни к чему не обязывает!

— Да вы, господин литератор, философ! — удивился Кузя. — Ишь, как про гуманизм загнули! Всех своих собратьев по перу дураками выставили… Да!

— Ну почему же выставил? Я не о собратьях говорил, а о гуманизме.

— Так вы, значит, в Бога веруете, как обыкновенные люди, ну, вроде нас с Кирюхой? — кривлялся Кузя.

— Можно и так сказать, — с удивлением услышал себя литератор. Собственный голос показался ему предельно спокойным и уверенным.

— Очень интересно. Значит и вы, господин сеятель, в бессмертие души верите, вроде меня, дурака?

— И в это верю!

— Ну очень интересно, очень! Небось и бессмертным себя считаете?

— Вы

зря смеетесь. Ни один волос не упадет с головы человеческой без вышней на то воли. И пока дни человека не сочтены и не пришел конец его в этом мире, он будет жить.

— А ваши дни сочтены, как вы считаете? — вдруг зло спросил Кузя.

— Это мне не известно.

— Вот как, значит: вашей жизнью и смертью распоряжается Творец, а мы, я, например, здесь ни при чем, так?

— Точно так.

— Ага. А ежели я, скажем, сейчас закончу ваше существование на земле при помощи вот этой, — Кузя показал на свой «бульдог», — штуки, не спросив на то высочайшего, — на этот раз он комично поднял глаза вверх, — соизволения? Что тогда?

— Вы этого не сможете, не посмеете, — спокойно ответил Половцев.

— Не смогу или не посмею? Да, дела… И кто же мне сможет запретить сделать это? Ваш Бог?

— Если мое время действительно пришло, то я уйду, воспользовавшись услугами хотя бы и такого человека, как вы. Но если не пришло мое время, тут вы бессильны.

Едва слышно зазвонил телефон.

— О! Думаю, ваше время пришло! — сказал Кузя и вытащил из кармана трубку. — Ну как? — спросил он, прижав трубку к щеке. — Значит, не раньше семи? Да чего тянуть-то, Пахом?… Ладно… — Кузя спрятал телефон в карман. — Так вот, уважаемый мой философ, на чем мы остановились? Ах да, на времени… Начальство дает добро. Добро на ваш уход. Уж и не знаю, спросить ли об этом разрешение у вашего Бога или обойтись? Ну что молчите?

— Я еще не могу уйти, — Половцев низко опустил голову.

— Это что еще за новости! Капризничаете, дорогой мой… Ну-ну, соберитесь, вам предстоит встреча на небесах! — Кузя сверкал глазами. Он уже не мог сдержать своего волнения.

— Я не могу уйти. Я еще должен встретиться… с Андреем.

— А там и встретитесь! — Кузя гортанно засмеялся. — Ну вы артист! Ай да литератор, ай да молодец! Смотри, даже не боится! — он встал над Половцевым и на мгновение задумался. — А может, вы, сеятель вечного, на самом деле чокнутый? Может, крыша у тебя поехала, вот ты и перестал бояться? Ты меня сбил с толку. Я-то думал, тут крик поднимется, ты на коленочках ползать будешь, обещать вести себя хорошо, умолять дать тебе подышать еще полчасика, а ты вон как… Хвалю. Слушай, Писатель, ты в рулетку играешь? — спросил Кузя, поигрывая своим «бульдогом» перед носом литератора. — Знаю, что в азартные игры не играешь. Но я тебе о другой рулетке говорю.

— Ты говоришь о гусарской рулетке, — тихо сказал Половцев.

— Ну молодец! Телепат — мысли мои читает! — Кузя заходил по тесному подземелью, расшвыривая ногами обломки ящиков, битое бутылочное стекло и при этом свирепо поглядывая на Ки-рюху, сидящего, на корточках у двери. — Ладно, тебе все равно не жить! Но… ты задел меня, за живое задел. Значит, говоришь, Бог? Ладно. Здесь у меня полный барабан. Я вытаскиваю один патрон, да-да, только один, остальные на месте, а ты — крути барабан. Все честно: ты — крутишь, я — нажимаю курок. Если Бог есть и тебе, как ты говоришь, еще не время «улетать» — жить будешь. Что, боишься умирать? Боишься, гуманист хренов! Любишь жизнь свою скотскую! Верно, и червяк ее любит. А вот я, твой палач, умереть не боюсь!

— Смерть… — спокойно и даже монотонно заговорил Половцев. — Я ее не страшусь, потому что смерти на самом деле нет. Смерть — это ведь лишь краткое затмение перед вспышкой света. Она — как момент отрыва самолета от взлетной полосы: еще секунду назад ты был на земле, а теперь уже небо… Вы говорите, что не боитесь умереть… Верно, не боитесь. И мне не страшно. Но в этом нашем с вами бесстрашии у нас разные отправные точки: я не боюсь смерти, а вы, вы просто ненавидите жизнь. Потому что она для вас хуже смерти. Она высвечивает вашу болезнь, вашу потаенную тьму. Вот вы и жметесь по темным углам да сырым норам и желаете тьмы, смерти, потому что свет жизни слепит вас… Думаете ТАМ, где уже никогда не будет света, вы наконец успокоитесь? Ошибаетесь. Вы больны, вам надо долго лечиться, чтобы научиться смотреть на солнце…