Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
Шрифт:
– Ну как ты, Туся? – спросил он, заглядывая ей в глаза. – Только правду говори, лозунги мне не нужны. Муж у тебя замечательный, дети чудесные. Два высших образования, громкие фильмы, всенародное признание, слава. Программу твою я, правда, не видел, но мама говорит, что ты и в этом деле оказалась на высоте. Можно ли из этого сделать вывод, что у тебя все в порядке?
– Можно, – твердо ответила Наташа.
– Значит, нельзя, – задумчиво усмехнулся Марик. – Тогда давай по порядку. Насколько я помню советские времена, подводники получали фантастическую зарплату, около восьмисот рублей в месяц. Я не ошибся?
– Не ошибся. А если экипаж держит лодку, то на тридцать процентов больше. И что дальше?
– А дальше вопрос номер один: почему ты до сих пор
– Никаких, – она пожала плечами и вымученно улыбнулась. Он что, не понимает? Или прикидывается? – Никаких проблем, все в полном порядке.
– Твой муж – игрок?
– Да бог с тобой, он играет только в шахматы. Даже в преферанс не умеет.
– Он пьет?
– Нет, с чего ты взял? Он пьет ровно столько же, сколько и я, поднимает рюмку только тогда, когда совершенно невозможно или неудобно отказаться.
– Тогда вопрос номер два: куда ты девала деньги на протяжении стольких лет? Копила? На что?
Наташа внезапно разозлилась. Да что Марик, с ума сошел? О чем он говорит? Какие были зарплаты у подводников и сколько стоила кооперативная квартира, он помнит, а все остальное, выходит, забыл? Ну ничего, она ему напомнит. Зажрался он в своей Америке, совершенно потерял представление о том, как они тут живут. И как она живет.
– Как ты думаешь, – начала она ласковым голосом и с милой улыбкой, – сколько нужно денег, чтобы прокормить восемь человек? Мои родители, я с двумя детьми, Бэлла Львовна, Иринка и ее бабушка Полина Михайловна, а до восемьдесят второго года еще и Нина, которая пропивала всю свою зарплату, но кушать почему-то тоже хотела. Из этих восьмерых четверо получали только пенсию, а еще трое – я имею в виду детей – не зарабатывали ничего. Их нужно накормить, одеть и обуть. Это как минимум, я уж не говорю о книгах, театрах, кино и прочих развлечениях. Им нужно было покупать мебель, потому что старая вся разваливалась. И нужно было покупать хорошие телевизоры, цветные, с большим экраном, потому что в каждой комнате были пожилые люди, у которых нет других развлечений, кроме как телик посмотреть. Пойдем дальше. Ты хотя бы примерно помнишь прилавки наших магазинов? Так вот, после твоего отъезда с продуктами и с одеждой становилось все хуже и хуже. Для того чтобы накормить такую семью, как у меня, нужно было с утра до вечера мотаться по магазинам и стоять по два-три часа в очереди за мясом или колбасой. У меня этого времени не было, я работала. Выход один: покупать продукты на рынке. Баснословно дорого, но зато быстро. Мясо, рыбу, овощи, фрукты, творог, сметану и покупала на рынке. Не всегда, но чаще всего. Одежду и обувь – у спекулянтов. Я хотела хорошо выглядеть, разве это порицаемо? Я хотела, чтобы мои дети и, кстати сказать, твоя дочь тоже были хорошо одеты, добротно и красиво. Это что, преступление? Я полностью заново обставила кухню в нашей коммунальной квартире и не взяла ни копейки с других жильцов. Недавно я сделала ремонт в местах общего пользования, заменила сантехнику, и тоже за свой счет. Я регулярно посылаю деньги в Набережные Челны, маме и Люсе. Про своего отца я не говорю, но, когда сначала погибла Ниночка, а потом умерла старая Полина, хоронила их и поминки устраивала тоже я, а это, как ты понимаешь, недешево. И не забывай, мой муж на протяжении двенадцати лет жил в другом городе, и все, что мы покупали, мы покупали в двух экземплярах. Новый телевизор – и ему, и мне, стиральную машину – в обе квартиры, мебель, ковер, посуду и так далее. Достаточно?
– Прости, – покаянно произнес Марик, – я веду себя как идиот. Наверное, я действительно многое забыл.
– Просто ты многого не знаешь, после твоего отъезда кое-что менялось, и не в лучшую сторону. И еще одно: я могла бы экономить, тратить меньше, одевать детей и самой носить магазинный ширпотреб, если бы была цель. Но меня
– Но теперь же можно купить квартиру. Почему ты этого не делаешь?
– Потому что, милый мой Марик, теперь деньги уже не те. Квартира стоит столько, сколько мы с мужем можем заработать за десять лет, если не пить, не есть, не одеваться и не тратить деньги на бензин. И то при условии, если курс доллара не будет опережать рост зарплаты. И что потом? Мы переедем, а как же твоя мама? Раньше я не могла бросить Иринку, ты ведь просил меня об этом. Теперь она выросла и во мне больше не нуждается, но теперь я не могу бросить Бэллу Львовну, она уже старенькая и часто болеет. Послушай, Марк…
Наташа запнулась и замолчала. Она впервые в жизни назвала его так. Не Мариком, а Марком. Перед ней сейчас стоял не тот чудесный Марик из ее детства, самый красивый, самый умный, самый добрый и вообще самый лучший, а совершенно посторонний мужчина под пятьдесят, грузный, почти совсем седой. Мужчина, который ее не понимал. Наташа вдруг с ужасом увидела, что он совсем чужой, что он ничегошеньки не понимает в ее жизни.
– Да, Туся? Я тебя слушаю.
– Ты ничего не спрашиваешь об Иринке. Ты что, забыл о том, что она – твоя дочь и что ты просил меня заботиться о ней?
– Жду, когда ты сама о ней заговоришь. Мама мне писала о ней, и о тебе, и о Люсе – обо всех, так что общее представление я имею. Но не очень подробно. Видишь ли, мамины письма читал не только я, их читала и Таня, точно так же, как мне давали читать письма ее родных. И если бы в этих письмах вдруг оказалось подробное жизнеописание одной из моих соседок, причем не взрослого человека, а ребенка, это могло бы… Ну, сама понимаешь. Ненужные вопросы, подозрения. Нам сейчас выходить. Вот доедем на метро до Лубянки, выйдем на улицу, и ты мне все расскажешь.
Ветер хлестал по лицу тонкой плеткой дождя, холодные капли стекали за воротник, заставляя Наташу зябко ежиться.
– Вот на этом месте стояла церковь Гребневской Божией Матери, ее построили в шестнадцатом веке, а в тридцать пятом году снесли. Мама любила вспоминать, как бегала сюда подкарауливать Аркашу, когда тот шел с занятий в университете на Моховой. Аркаша жил в Кривоколенном переулке и каждый день проходил мимо церкви. А мама пряталась и ждала его, а потом выходила навстречу, как будто случайно. Ей было четырнадцать, а ему – восемнадцать. Влюблена она была по уши, а познакомиться не могла, повода не было. Вот и старалась попадаться ему на глаза как можно чаще, надеялась, что запомнит и рано или поздно заговорит с ней. А когда в тридцать пятом церковь снесли, она рыдала несколько дней. Разрушилось место, где она провела столько часов в своих сладких девичьих переживаниях!
– А потом что? – с интересом спросила Наташа. Ей трудно было представить себе Бэллу Львовну влюбленной четырнадцатилетней девчонкой, ведь соседка всю жизнь была для Наташи олицетворением мудрости.
– А ничего. Мама, как всегда, своего добилась. Перед самой войной Аркаша на ней женился. Ты мне сказала, что у Иринки есть такое же фанатичное упорство в достижении цели. Это у нее от бабушки Бэллы. Гены не обманешь.
– Если бы она еще была такой же разумной, как бабушка Бэлла, – вздохнула Наташа. – Когда решение принято и цель поставлена, Ирка упрется изо всех сил, но сделает так, как задумала. Проблема в другом. Как заставить ее принимать правильные решения и не принимать дурацких? Она могла бы и в пятнадцать лет бросить пить, и в семнадцать, если бы поняла, что это нужно сделать. Но она же не понимала, не хотела понимать! Только когда свою опухшую испитую рожицу на экране увидела во всей красе, тогда до нее дошло, во что она превращается.