Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Гость снова умостился на спину. Тут же Дымок занял привычную оборону над сердцем. По всему выходило — его лечение было рассчитано не на один сеанс. Натан Натаныч полностью уверовал в лекарские способности заядлого мышелова.
Пожелав спокойной ночи, потушив свет, хозяйка ушла в смежную комнату.
Уснул под струйное мурлыканье кота.
Тьма часто предъявляла фронтовику неоспоримый чёрный счёт. Засыпал он, просыпался несговорчивый двойник-подселенец, выводил на подмогу мерзкие сущности: они обливали густой мутью сновидений.
Пациент не уследил — когда Дымок закончил врачебную вахту. В области сердца — затишье боли. Грудь не подвергалась прострелам.
Откуда выплыл коварный надмогильный кулачище — проследить не удалось. Он вроде просочился со стороны Оби через закрытую форточку. Медленно надвигался к широкой деревянной кровати, осыпая комнату бледным фосфорическим светом.
Гвардеец был тёртым атеистом, не верил подстроенной чертовщине. Даже не удосужился произнести заклинание. Было любопытно видеть сжатый в кулак светящийся сгусток.
Не впервой длилась молчаливая дуэль с упёртым лунным пугалом… Вот оно изготовило из указательного пальца револьверный ствол, целилось довольно метко… ждал появления пули… Вдруг кулак смастерил крупную фигу. Кукиш настырно ввинчивался в пространство комнаты, приближался к изголовью.
«Даже креститься не буду… взглядом убью…».
Кулак не тускнел, не уменьшался. Мертвенный свет окутывал в тайну нереальности.
«Плыви, плыви, гад, — встречу… в окопах, госпиталях не такую нечисть видел…».
Лунная полуплоть разжала пальцы, немного поразминала их, слила в кулак и гневно погрозила.
Угасала с лёгким потрескиванием. Очевидец мог поклясться: ощутил запах грозового электричества.
Случалось и раньше: в мозгу вспыхивали плазмоиды с горошину, пытались покинуть теснину черепа. Может, этой ночью им удалось вылететь, слиться в кулак и устроить представление?
«Дался тебе, Натан, этот чёртов сгусток в форме сжатых пальцев… Ты его с молодости залучил в мозг… он пророс светом, выскакивает когда хочет… Шалишь! Не из трусливых!»
Выбрался из омута перины. Пошатываясь, подошёл к окну. Новое наваждение: в стороне обрушенного яра выбивались фосфорические лучи, слегка подсвечивали низкие тучи. Приходилось раньше видеть радостный свет северного сияния — радужный, переливчатый, с энергетикой счастья. Эти переливчатые потоки сочили скорбь, земля неохотно расставалась с унылыми крестообразными лучами.
«Не оттуда ли прилетел кулак?»
Мысли расклинивали воспалённую голову. Казалось — виски трещат и скоро не выдержат чугунного натиска.
Догадывался Воробьёв: подступает его закоренелая редкая болезнь, название которой не придумали доктора.
«Редкое психическое расстройство, — уклончиво объясняли они, — мозг нежданно-негаданно устраивает самосуд над памятью и духом…
Такое исчерпывающее объяснение злило ветерана войны. Выходит, его лечили, не зная истории болезни. Халатными белохалатниками называл их больной, смахивая в палате с тумбочки всё таблеточное разноцветье.
Путаное объяснение приобретённого за жизнь душевного расстройства не устраивало пациента. Врачи подумывали положить пожилого человека на обследование в психбольницу. От одной мысли их покачивало в ординаторской.
Гвардеец от такого известия мог прикончить уткой любого психопровидца.
Однажды простая медсестра объяснила доходчиво:
— Вычитала в медицинском журнале: от подобной болезни можно вылечиться в Англии, Израиле… дорогостоящие лекарства… специальная разработанная методика… галлюцинации можно приглушить, но полностью из подсознания не прогнать…
— Чего ни хвати, всё в зарубежье кати, — спокойно ответил больной на сочувствие медсестрички. — Когда нашенские доктора инвалидами займутся…
Завороженный могильным светом, переливал снайпер недавние события, путался в логике происходящего. Житейский мир дал новую трещину — сваркой не скрепить. Пустым и затратным показался приезд в Колпашино. Чего он хотел здесь увидать, чего бы не видело раньше прозорливое сердце?
У кого отмаливать прощение и за что?
Напустил на себя вселенскую скорбь… собираешься жить по заповедям неразумного сердца…
В годы роковой молодости выручал Есенин… не библейские заповеди — надъярный завораживающий свет притягивал, вводил в транс. Всё слилось: раздумья, боль, непутёвость существования. Засветились в мозгу строки:
Пой же, пой. На проклятой гитаре Пальцы пляшут твои в полукруг. Захлебнуться бы в этом угаре, Мой последний, единственный друг… Пой, мой друг. Навевай мне снова Нашу прежнюю буйную рань. Пусть целует она другого, Молодая красивая дрянь…«Вот оно что: сначала просверкала в мозгу Прасковья Саиспаева — „молодая красивая дрянь“, потом полыхнули есенинские строки… Сознайся: ведь из-за неё, любимой, потащился в северный городишко… Охота ступить на заросшую тропу любви… увидеть… обнять… простить горькую измену… Что спросится с женщины, повенчанной с блудом?.. Да и что значит постельная драма на фоне панорамы жизни?!».
Недальний свет мертвецов нисколько не пугал. Он даже перестал путать мысли в лёгкий клубок.
Неожиданно свечение стало угасать. Последний робкий лучик втянулся в яр.