Тот самый яр...Роман
Шрифт:
Фрукт сопротивлялся.
— Какая ты ненасытная и грубая.
— Ты… меня… осуждаешь за страсть…
Шипение скатывалось с губ, не приводя упрямца к знаменателю её искреннего порыва.
— Извини… не расположен…
— Пошёл вон! Трус! Нашкодил в НКВД, теперь огоньками фосфорными обеспокоен… Иди, ложись с трупами… пусть тебя баграми в Обь стаскивают.
— Тише, дурёха…
— Не затыкай рот, святоша!.. Так оскорбить любовь!..
— Не убивайся. Наверстаем.
— Вёрсты нашей привязанности оборвались…
Через стену постучали.
— Дрыхайте! — рьяно
В какой-то миг бывший особист Горелов почувствовал себя на плахе.
Скоро скатится позорная головушка… уйдут в небытие, в вечную тьму звёзды, цветы, рестораны, женщины… Осталась последняя минута жизни.
Высшая мера висит на паутинке, как и само существование — высшее проявление мудрости природы и веков… Подступило ожесточение плоти, которая во все времена привыкла царить над духом, унижая его при всяком удобном случае.
Сняв халат, трогательно укутал Полину с головой. Под оранжевым мирком плотной материи осыпал глупышку и капризулю мокрыми поцелуями. Обильные слёзы жаждущей женщины пахли духами. Солоноватый вкус пощипывал язык.
Благородный гнев распалил желания.
Обольстительница бесстыдно вторгалась в кущи личного пыла и счастья.
Так быстро одержанная победа придавала силы, безудержность.
Вседозволенность умелых рук, горячих губ распалила недавнего упрямца.
Опытные любовники прекрасно знали, как переходить плохо охраняемые границы высокого возбуждения…
— Ты знаешь, Серж, где зарыт клад любви? — нежно ворковала голубка после необузданного жара объятий.
— Где?
— Не вздумай, грубиян, подбирать знаковую рифму — Любовь покоится на небесах. Слетает к безумным кладоискателям… Прости меня, дуру, за недавнее безумство… ждала тебя… призывала… страсть ослепила рассудок…
— Поводырь нужен?
— Не смейся. Я — твоя жуткая пожирательница эликсира… полная бесстыдница… только так нисходит ко мне бабье благополучие. Не говорю: счастье… Миги быстротечны, но они где-то незаметно сливаются в энергию звёздного родника…
Её уверенные пальцы бурно плавали по потному телу недавнего ослушника.
— Я пойду.
— Полежи немного, налим, от щуки быстро не уйдёшь. От зубастой тем более.
— Не даёт покоя дикий свет фосфора…
— Забудь и прости: недавно упрекнула за службу твою ратную. Зачем так подробно рассказывал о тех гнусных годах?
— Родному человеку душу изливал…
Пенсионер союзного значения Горелов догадывался: в партийных верхах у него есть смелый покровитель. На каком этаже власти поселился неизвестно, но заступническая волна лилась из Серого дома на Томи — знал точно.
Кандидатская диссертация о вековых муках народа, о пагубности культа властных фигурантов истории тащилась со скрипом, с интригами и кознями коллег, но всё же одолела перевал высшей аттестационной комиссии.
Находились сослуживцы, сочувствующие ломаной судьбе диссертанта: был жертвенной пешкой на широкой игровой доске истории.
В Колпашино прибыл для пополнения багажа фактов чудовищных репрессий тридцатых годов.
— Угомонись, правдоискатель, — внушала
— Замолчи! — перебил пустые рассусолы кандидат исторических наук. — Я тоже натыкался на этот книжный бред. Шолохов находился под пятой партийной верхушки… Творцы, ослеплённые барабанной идеологией, не могли восстать… против ветра. Разве обласканный ЦК писатель мог написать истинное: власть — сука, притом паршивая. Народ стерпит — его можно кобелём окрестить. Не смог проучить в веках аристократическую сучку.
— Не об этом парадоксе будет твоя докторская?
— Коснусь глобальной беды страны — рабского соглашательства нации. Её запугивали со времён насильственного принятия христианства. Церковь отделена от государства, её и от народа надо отделить.
— Кто о душе побеспокоится? Кто дух укрепит?
— Религия запугивает душу, расхолаживает дух… Можно обойтись без этой пристяжной кобылы. Крещение, другие религиозные культы — пустая обрядность, попизм. Не Бог, Солнце — глашатай мира и жизни. Мы утратили связи с природой. По горло в политической тине.
— Смотри, Серж, второго ГУЛАГа и штрафбата не миновать.
— Терять нечего. К дюжине ран ещё дюжина присоседится… Эх, полячка моя ненаглядная, если бы к твоему постельному академизму прибавить аналитическое мышление, искусство предвидения…
— Не оскорбляй, великий провидец…
Тягостным оказалось возвращение на крутой берег, где его по счастливой случайности не поставили под пулю. Да тот же чикист Наган Наганыч продырявил бы череп.
Чтобы скрасить унылое одиночество, взял бесстыдную полячку с примесью южнорусской крови. Часто раздражала, проявляла плотскую ненасытность — прощал. Терпел задышливость, переносил обвальное напряжение плоти. Смирился с цинизмом, безалаберностью рук и губ. Упрекал себя:
«Отгусарил, дружок, не тот наездник. Не та скаковая прыть… Сердце готово испытать себя на разрыв… Задумайся о ненужном постельном героизме… Вынуждает чертовка: весь женский арсенал в бой пускает…».
Ругал себя за послабление духа, за нерешительность отказаться от лакомого кусочка.
Злило полное бессилие что-то предпринять по трупному делу.
Предполагал, что ответит горкомовская знать на его упрёки и обвинения. Скажут: мы — солдаты партии, приказы не обсуждаем…
Бесправие выходило на новый виток истории.
Вспомнились годы заточения в комендатуре… они тоже давно трупы, но трупы неприкосновенные, захороненные в плотных пластах памяти.
Возникла безжалостная Ярзона… Прорисовалась физиономия особиста Пиоттуха… Подойдёт, бывало, дохнёт чесночно-табачным перегаром и заговорщески прошипит: «Хочешь, игрушку покажу?» Вытащит из кармана деревянный, отлакированный под цвет тела фаллос и зальётся ехидным смехом… Ах, как эта гнида мучила на допросах, подтасовывала факты под статью расстрела…