Товарищи (сборник)

Калинин Анатолий Вениаминович

Оригинальное суждение! Я помню, как Луиза заплатила небольшой услугой оберштурмбанфюрору за то, что он избавил ее от трудовой повинности, — и от этого она не стала сколько-нибудь хуже? Теперь многие наши женщины так делают, оставаясь любящими женами и матерями.

4 октября.

Вилли говорит, что нашу дивизию перебрасывают на Терек. Что-то ждет меня впереди?»

Когда Дмитрий Чакан отдавал Луговому поднятую им в блиндаже книжечку в коричневом кожаном переплете, тот занят был допросом захваченного ночью в плен денщика командира 13-й германской танковой дивизии генерал-майора

фон де Шевелери. Сам генерал в последнюю минуту успел ускользнуть из Лепилина на машине, но денщика никто не догадался разбудить. Луговой рассчитывал кое-что узнать от него, но этот здоровенный немец оказался просто-напросто болваном. Он даже не знал по фамилиям командиров полков 13-й дивизии.

— Кто командир четвертого? — по-немецки спрашивал его Луговой.

— Фон… фон… — Денщик испуганно косился на Дмитрия Чакана, которому вздумалось затеять с ним недвусмысленную игру из-за плеча Лугового.

— Хаке? — подсказывал Луговой.

— Ja, Ja! [13] — обрадованно кивал денщик.

Ничего не подозревающий Луговой с брезгливостью смотрел на его нервически вздрагивающие ляжки. У этого откормленного животного не оказалось ни капли мужества. Попав в плен к казакам, он окончательно пал духом. Еще в детстве он много слышал о них от своего отца, солдата армии кайзера, и теперь не сомневался в том, какая ждет его участь.

13

Да, да!

Но и Дмитрию Чакану в свою очередь все меньше нравилось, как командир полка разговаривает с этим откормленным немцем. Дмитрий уже давно бы заставил его развязать свой язык. Если еще можно было с уважением относиться к тем немцам, которые, попадая в плен, держали себя с достоинством, то у этого генеральского прихвостня страх отшиб последний разум. И все больше поддаваясь чувству презрения, Дмитрий из-за плеча Лугового стал делать денщику выразительные знаки. Лицо денщика волна за волной омывала бледность. Он отчетливо видел, как этот молодой казак с недобрым лицом, судя по всему офицер, складывает из пальцев петлю.

— Сможете ли вы хотя бы примерно сказать, сколько в дивизии осталось танков? — спрашивал у денщика Луговой.

Его уже начинал утомлять этот бесцельный допрос. Если в начале его пленный еще кое-как ворочал языком, то теперь он решительно стал невменяем. Когда Дмитрий за спиной Лугового проводил ребром ладони по горлу, по лицу денщика начинал струиться пот.

— Вы дерьмо, а не солдат, — не выдержав, наконец, сказал Луговой.

Денщик затрепетал. Дмитрий Чакан оскалил за спиной Лугового белые зубы.

— Прекратите, — вдруг полуоборачиваясь к нему, бросил через плечо Луговой.

Смутившись, Дмитрий на цыпочках отошел от двери.

— Уведите, — приказал конвоиру Луговой. — Покормите его, и потом продолжим.

Разговор с денщиком усилил его недовольство тем, что так и не получила своего достойного завершения внезапная ночная атака хутора Лепилина. И больше всего Луговой винил себя за то, что его полк так непростительно упустил ее командира, генерала Шевелери. Правда, присутствие его в Лепилине оказалось полной неожиданностью, а пленение генерала и не стояло в задаче, поставленной перед полком Лугового, но тем не менее оно было бы тем подарком не только полку, но и всей дивизии, которые на войне случаются не столь уж часто.

О книжке, переданной

ему Дмитрием Чаканом, он совсем забыл и только через несколько дней, нащупав ее у себя в кармане, с холодным любопытством раскрыл ее. Сколько подобных дневников уже успел прочесть он за полтора года войны! Немецкие офицеры и солдаты, оказывается, были одержимы сентиментальной манией пофилософствовать. С брезгливым равнодушием Луговой вначале перелистывал странички, исписанные мелким, аккуратным почерком, но потом вдруг почувствовал, как волнение и тревога все больше начинают закрадываться в его сердце. Сгорбившись, он просидел над дневником немецкого офицера далеко за полночь. В комнате поминутно хлопала дверь, кто-то разряжал под окном автомат, Синцов ругал кого-то по телефону, обращался к Луговому с вопросами, и тот, поднимая непонимающие глаза, что-то отвечал ему, Остапчук приносил чай, и он отхлебывал его из кружки крупными, лихорадочными глотками. Наконец Остапчук, потоптавшись и покашляв около него, почти прокричал ему в самое ухо.

— Тутечко, товарищ майор, с хуторов трех хвакельщиков привели. Обливали хаты мазутом та с живыми жинками и детьми… — Остапчук захлебнулся. — Що с ними робить?

Луговой тяжело поднял голову. Вдруг нечеловеческую муку увидел ординарец у него в глазах. Командир полка что-то мычал, делая неопределенные движения рукой.

— Що? — обрадованно переспросил Остапчук, догадываясь и отказываясь верить тому, что услышал. Луговой медленно кивнул, подтверждая невысказанное. Остапчук круто развернулся и бегом бросился к двери.

Он вернулся через полчаса, Луговой, все так же сгорбившись, сидел на своем месте. Не поднимая головы, исподлобья взглянул на ординарца темным тягучим взглядом.

22

На рассвете Луговой, спрямляя путь к новому командному пункту полка на левом берегу Кумы, ехал верхом через рощу. Среди белых заиндевелых стволов деревьев чернели стволы брошенных немецкими артиллеристами пушек. Бой отодвинулся на северо-запад, выстрелы звучали уже далеко впереди. Лишь одиночные снаряды, перелетая иногда через рощу, шлепались в Куму.

Среди зарозовевших стволов деревьев сквозили первые лучи солнца. Обледеневшие ветви сверкали. В кустарнике снегири что-то клевали. Вдруг прямо из-под копыт Зорьки выскочил заяц и, улепетывая, пошел вязать по снегу петли.

Хрустел на морозе молодой снег. И постепенно то чувство, которое уже не покидало Лугового с той ночи, когда он прочел дневник немецкого офицера, с новой силой обступило его. Всех его сослуживцев по полку впереди обязательно ждет кто-нибудь: мать, жена, сестра, до последнего времени и его не покидала уверенность в неизбежности предстоящих встреч со своими — и вдруг все сразу оборвалось. Как что-то обвалилось у него внутри. Теперь уже никто его не ждал, и отныне весь смысл последующей жизни для него будет состоять только в том, чтобы истреблять тех, кто поселил в нем это страшное чувство пустоты.

«А потом? Потом?» — настойчиво спрашивал он себя.

Проезжая мимо длинного, присыпанного молодым снегом стога сена, он невольно придержал лошадь. Из-за другого бока стога донеслись два голоса.

— Нехорошо, Митя, — прерывисто говорила женщина, — кругом кровь льется, а мы…

Молодой мужской голос увещевал ее:

— Глупая ты, Ефросинья. Война войной, а все остальное своим чередом. И мы с тобой не знаем, что с нами будет завтра.

— А если, Митя, ребеночек?

— Ты что же, не веришь мне?! Отправлю тебя в наш хутор.