Тоже Эйнштейн
Шрифт:
— Ты помнишь, когда впервые поняла, что ты не такая, как другие девочки? Умнее, что ли? — спросила Элен.
Я кивнула, хотя вопрос меня удивил. Я отлично помнила тот день на уроке госпожи Станоевич, когда мне стало ясно, что я не такая, как все. Мне было семь лет, и я умирала от скуки. Остальные ученицы (в классе были одни девочки) в полном замешательстве слушали, как учительница объясняет основные принципы умножения, которые я легко усвоила самостоятельно к четырем годам. У меня было смутное ощущение, что я могу помочь девочкам понять. Если бы только я могла встать у доски вместо госпожи Станоевич, то, как мне казалось, сумела бы объяснить девочкам, как легко управляться с числами, как без труда разложить
— Можешь рассказать? — попросила Элен.
Я рассказала ей о том дне и о той несчастной семилетней девочке.
— А ты когда-нибудь проверяла, правда ли из тебя вышла бы лучшая учительница математики, чем из госпожи Станоевич? — засмеялась Элен.
— А знаешь, да.
Как-то странно было делиться с кем-то этим воспоминанием.
— И что из этого вышло?
— Учительницу зачем-то вызвали из класса. Ее долго не было, девочки начали болтать и расхаживать между партами. Это, конечно, было серьезное нарушение школьных правил.
— Еще бы.
— Одна девочка, Агата, кажется, ее звали, подошла ко мне. Я удивилась — что ей нужно? Я ведь не дружила ни с ней, ни с другими девочками. Я подумала — может, она хочет надо мной поиздеваться. Понимаешь?
— Понимаю.
— Но она вместо этого наклонилась ко мне через парту и попросила объяснить ей умножение. И я начала объяснять урок госпожи Станоевич — по своей собственной методе. Пока я рассказывала, девочки одна за другой подходили к моей парте, пока наконец вокруг меня не собрался почти весь класс. Тогда я, как ни рискованно это было, похромала к доске. Не только ради девочек, но и ради себя самой. Если я им всем объясню, как это легко, то, может быть, госпожа Станоевич перейдет к чему-нибудь поинтереснее. Например, к делению.
— По какой же методе ты им объясняла?
— Я не стала повторять с ними таблицу, которую госпожа Станоевич написала на доске, а взяла только один пример: шестью три. Я сказала девочкам, чтобы они не заучивали решение наизусть, а подошли к нему с помощью сложения, которое уже начали понимать. Объяснила, что «шестью три» на самом деле означает, что число шесть нужно взять три раза и сложить. И когда я несколько раз подряд услышала «восемнадцать», то поняла, что это помогло — по крайней мере, некоторым.
— Значит, это и был тот самый момент.
— Не совсем. Тот самый момент наступил сразу за этим. Я оторвала взгляд от доски и увидела, что госпожа Станоевич вернулась. Она стояла в дверях, а рядом с ней — еще одна учительница, госпожа Кляйне. При виде ученицы у доски у них отвисли челюсти.
Мы захихикали над этой картиной: храбрая маленькая Милева и ее скандализованная учительница.
— Я замерла: думала, что сейчас получу линейкой по пальцам за свою дерзость. Но — удивительное дело — прошла самая долгая минута в моей жизни, и госпожа Станоевич улыбнулась. Она повернулась к госпоже Кляйне и, посовещавшись с ней, сказала: «Отлично, госпожа Марич. Не могли бы вы повторить этот урок еще раз?» — Я немного помолчала. — И вот тут я поняла.
— Поняла, что ты не такая, как все? Умнее?
— Поняла, что моя жизнь будет не такой, как у других девочек. — Мой голос упал до шепота. — Девочки тоже постарались, чтобы я это
Я рассказала Элен историю, которую никому не рассказывала. Как в тот же день, когда я по дороге из школы домой обходила на безопасном расстоянии заросшее кустарником поле, где резвились школьники, ко мне подошла Радмила, одна из моих одноклассниц, и впервые позвала играть с ними. Это было подозрительно, и я, взглянув в мутно-карие глаза Радмилы, хотела было отказаться, но, с другой стороны, мне хотелось с кем-то подружиться. И я согласилась. Девочки, уже сцепившие руки, разомкнули круг, чтобы впустить нас с Радмилой. Я стала ритмично раскачиваться и распевать дурацкие песенки вместе со всеми. Детские руки взлетали и опускались, как волны, пыль клубилась вокруг. И вдруг правила изменились. Темп бешено ускорился, и меня стало мотать из стороны в сторону. Когда ноги у меня подкосились, дети потащили меня по кругу, продолжая петь. А потом разжали руки и вытолкнули меня в центр круга — всю в пыли и синяках. Стояли и смеялись, глядя, как я пытаюсь подняться на ноги. В слезах я заставила себя встать и зашагала по пыльной дороге к дому. Мне было все равно, смеются они мне вслед над моей ковыляющей походкой или нет: меня нельзя было ранить больнее, чем они уже ранили. Это и была их цель: унизить меня за то, что я имела дерзость провести урок, и за то, что я не такая, как все.
— Моя история во многом похожа, — прошептала Элен. Она обняла меня и сказала: — Мица, я хотела бы, чтобы мы с тобой знали друг друга всю жизнь.
— Я тоже, Элен.
— Я прошу прощения за то, что была так строга к тебе сегодня, и за недоверчивое отношение к герру Эйнштейну. Конечно, я сама советовала тебе искать в нем союзника, но я же не предполагала, что он окажется таким… ну, таким самонадеянным и таким большим оригиналом. Я так долго искала таких же, как я. Мне тяжело, и я не могу сдержать себя… когда мне кажется, что они от меня отдаляются, а тем более уходят к тем, кто наверняка их даже не стоит.
Я крепко сжала ее в объятиях и сказала:
— Прости, Элен. Я не отдалялась от тебя. Мне просто казалось, что там, в кафе, с герром Эйнштейном и его друзьями-учеными, я становлюсь ближе к тем профессиональным целям, о которых мы столько говорим. Мужчины там только и говорят, что о последних научных достижениях, об открытиях, о которых я иначе и не узнала бы.
Элен помолчала.
— Я не понимала. Я думала, тебя увлекли те «богемные» взгляды, о которых он постоянно говорит. Он сам, а не наука.
Я поспешно возразила:
— Нет, Элен. Я встречаюсь с ним просто как с коллегой. Как бы легкомысленно он ни вел себя здесь, в профессиональном плане я многое от него почерпнула — и в институте, и в кафе «Метрополь».
Однако, едва выговорив эти слова, я поняла, что они не совсем правдивы. Мои чувства были сложнее: в обществе герра Эйнштейна я чувствовала себя живой, чувствовала, что меня понимают и принимают. Это ощущение было очень непривычным и тревожащим.
Желая успокоить не только Элен, но и себя, я сказала:
— Но дальше это не зайдет. Мне очень важно, чтобы ты обо мне хорошо думала. Это самое главное.
Глава седьмая
В эти последние недели семестра, после нашего разговора, Элен, хотя так и не смогла по-настоящему принять герра Эйнштейна, все же смягчилась. Был ли тому причиной наш наново скрепленный уговор или подтрунивания над внешним видом герра Эйнштейна, но ее опасения, кажется, развеялись. Она больше не видела в нем угрозы нашим маленьким ритуалам, хотя он регулярно, и даже слишком часто, при них присутствовал.