Трагедия деревни Мидзухо

Приехал я на Сахалин в сентябре 1951 года. Здесь получил про­фессию учителя и значительную часть своей трудовой жизни про­вел в стенах небольшой Пятиреченской восьмилетки, где препо­давал историю. В меру своих сил и способностей я помогал де­тям познакомиться с историей Греции, Рима, средневековой Евро­пы, уразуметь процессы, способствующие становлению государ­ства Российского.

То была старина, а за окнами школы, несмотря на эпоху застоя, шла

быстротекущая жизнь. Мы приобщались к важнейшим собы­тиям поселка, района, области, страны, записывали воспоминания людей старшего поколения. В школе возник даже небольшой му­зей, куда ребята приносили различные экспонаты. Особенно по­везло разделу, посвященному короткой августовской войне 1945 года. Мы не раз выезжали на Камышовый перевал, на станцию Николайчук, где шли скоротечные бои, бродили по сопкам, рас­капывали старые японские окопы, пополняя найденными гильза­ми и поржавевшими стволами винтовок стенды. В самом Пятире­чье от той войны остались в нескольких местах солдатские моги­лы. Позже там установили памятник, а мы посадили деревья. Те­перь там качают вершинами высокие ели и сосны.

К нам приходили и даже приезжали с материка участники боев, первые переселенцы, рассказывали, как обустраивались тут на но­вом месте, как соседствовали с японцами и корейцами. Интерес­ное время тогда было на Сахалине!

Иногда я делал публикации о наших краеведческих новостях в городской газете. Видимо, поэтому в 1987 году мне предостави­ли возможность познакомиться с материалами о трагедии, случив­шейся в деревне Мидзухо летом сорок пятого года, когда в Мао­ка (сейчас это город Холмск) высадился советский десант и начал продвижение в глубь острова. Мидзухо от нашего Пятиречья все­го в двадцати километрах. На мой рабочий стол легли три объеми­стых тома следствия и суда над виновниками трагедии. Чем вни­мательнее я с ними знакомился, тем больше вопросов вставало передо мной. Сначала я взялся воссоздать картину событий, для чего сухой стиль протоколов пришлось переложить на разговор­ный язык. При этом я не отступал от документов, а там, где до­кументы оказывались убедительнее, уступал им место. А вот объ­яснить истоки и причины трагедии оказалось затруднительно. К стыду, обнаружилось, что о Корее и корейцах, с которыми я живу бок о бок много лет, я мало что знаю.

В былые годы учебные классы Пятиреченской восьмилетки посещало немало детей корейской национальности, с их родите­лями у нас складывались нормальные отношения. Я заимел сре­ди них добрых знакомых, хороших соседей, личных друзей, неко­торые стали мне людьми дорогими и близкими. Бывало, я пытал­ся проникнуть в их историю, но они решительно отмахивались от моих вопросов.

У корейцев вырастало поколение за поколением, не знающее родного языка, родной письменности, своей истории. Принято было считать, что корейцы у нас в стране нашли свою вторую ро­дину. Чем больше они становились советскими, тем меньше нуж­дались в думах о прародине. Молодежь поступала в училища, тех­никумы, вузы, дипломы позволяли устраиваться на работу по спе­циальности, энергия и предприимчивость выдвигали их на руко­водящие должности. Учителя, врачи, агрономы, зоотехники, ин­женеры, моряки, рыбаки, нефтяники, шахтеры – нет отрасли на­родного хозяйства, где бы не было толковых специалистов из чис­ла корейцев.

Между тем в стране произошли разительные перемены, нала­дились тесные связи с Республикой Корея, в школах и вузах ста­ли изучать корейский язык, историю страны. Нашлись спонсоры, профинансировавшие издание моей книги. С той поры прошло двадцать лет. Что-то в том издании меня не удовлетворило, и по­требность в переработке стала необходимостью.

За дело взялся «Смерш»

Командование 2-го Дальневосточного фронта, чьи войска осво­бодили Южный Сахалин в 1945 году, уже осенью столкнулось с массой трудностей. Нам досталась значительная территория, на которой было проложено семьсот километров железнодорожных путей, в крупных населенных пунктах построено девять бумаж­ных фабрик, в сопках пробурены шахты, из чрева которых извле­кали свыше полутора миллионов тонн угля в год. Работали дере­вообрабатывающие комбинаты, мебельные фабрики, консервные, кирпичные, мыловаренные заводы, механические мастерские, вдоль побережья размещалась уйма мелких предприятий, а по распадкам группировались крестьянские дома. Требовалось, что­бы предприятия работали, учреждения функционировали, в кре­стьянских хозяйствах осуществлялся уход за скотом, дети обу­чались в школах, врачи лечили больных. Между тем в наличии имелось лишь японское гражданское население, до смерти напу­ганное вторжением войск армии-победительницы.

И наши весьма настороженно относились к японцам. Соответ­ствующие

органы были убеждены, что японское командование оставило на Южном Сахалине широко разветвленную резиденту­ру. И совсем не случайно ночные пожары омрачали золотую саха­линскую осень. С наступлением зимы чаще заполыхало в жилых домах, на промышленных предприятиях.

Архивы сохранили протоколы совещаний, на которых обсуж­дались острейшие проблемы повышения бдительности. 28 февра­ля 1946 года на собрании партактива Маокского района начальник отдела НКВД тов. Румянцев наставлял присутствующих: «Неко­торая часть японцев, бесспорно, враждебно настроена против нас, имеются случаи, когда японцы ведут себя вызывающе». Через ме­сяц на закрытом совещании при начальнике гражданского управ­ления области о бдительности заговорили громче. Левин, на­чальник гражданского управления города Хонто, предупреждал: «Вопрос бдительности очень остро стоит в условиях окружения японского населения, враждебно настроенного по отношению к нам… Мы ничем не гарантированы, что они в любое время не всадят нож в спину».

Однако, вчитываясь в документы того времени, испытываешь некоторое смущение. В выступлениях с мест не приводилось никаких конкретных примеров диверсионно-террористической деятельности, зато большинство ораторов говорили о массовых фактах хищения сетей, рыбопродукции нашими рабочими, жа­ловались, что военные ведут себя в отношении советских граж­дан как завоеватели, что среди наших работников нет настоящей дисциплины как на работе, так и в быту, что пьянство, картежная игра, хулиганство становятся настоящим бедствием. Сам Румян­цев вынужден был признать: «Среди русского населения имеются факты проявления хулиганства, пьянства, мародерства, краж. У японцев забирают вещи, настраивают японцев против нас». Бро­салось в глаза, что обстановка на местах складывалась исключи­тельно благоприятно для всякого рода подрывной деятельности. Левин говорил, что банк в Хонто не охраняется. Непомнящий из Маока сетовал, что в городе на ночь остаются без охраны многие предприятия и учреждения. В городе Отиай, признавал Чумачен­ко, на охране объектов стоят японцы. Летынский из города Тома­ри представил такую картину: на всех предприятиях имеется до шестисот человек японского инженерно-технического персонала, все делопроизводство ведется на японском языке, переводчиков нет, и кто знает, что они там пишут.

Удивительно: неохраняемый банк никто не ограбил, ни одно предприятие в Маока не пострадало от любителей наживы, тома­ринские инженеры не сговорились, чтобы вывести все предприя­тия из строя.

А пожары чаще всего случались из-за нашего разгильдяйства и пьянства. Хватил на ночь стакан неразведенного спирту, завалил­ся спать с горящей папиросой, а потом выскакивает в исподнем на улицу (если успеет выскочить) и орет: «Политическая диверсия!» Разумеется, нельзя исключить вредительские поступки отдельных отчаянных голов, но в архиве не удалось найти ни одного дела о поджигателях.

Ночные пожары сорок пятого не раздули большого пламени партизанской войны на южном Сахалине. Не осуществились пла­ны японской военщины, которая намеревалась поднять на воору­женную борьбу с советскими войсками резервистов, молодежные организации, «летучие отряды». Не пошло в ход оружие, припря­танное в тайниках. Не потрясли южный Сахалин крупные дивер­сии, не взлетели на воздух мосты, вокзалы, портовые сооружения. Южный Сахалин не стал ареной кровавой войны наподобие той, что потрясла Литву и Западную Украину. В новых условиях япон­цы проявили традиционное законопослушание, а наши – откры­тость, радушие, стремление обратить их в советскую веру, показать преимущества социалистического образа жизни. Немаловажную роль в этом сыграло одно очень важное обстоятельство: советские люди, как военные, так и гражданские, не питали к японцам враж­дебных чувств, какие питали к немецким оккупантам.

И вот в такой обстановке младшему лейтенанту контрразвед­ки «Смерш»1 Кореневскому майор Горашов поручает одно весь­ма необычное дело. Чуткое ухо майора уловило тревожный слух: где-то в Маокском районе в августе сорок пятого года, в период наступления советских войск, японской полицией было выреза­но несколько корейских семей. Сведения поступали из разных источников, они различались в деталях (по одним выходило, что злодеяния совершили военные, другие указывали на поли­цейских), но сходились в одном: в отношении какого-то коли­чества корейцев преступление было совершено. Его следовало раскрыть и наказать виновных, а если последние успели скрыть­ся, то событие предать огласке. Следует учитывать остроту мо­мента: скоро начнется заседание Международного трибунала в Токио, где будут судить военных преступников Японии. Если об­наружится, что преступление совершили военные, то генералам предъявят и этот счет.