Трагедия деревни Мидзухо

Гапоненко Константин Ерофеевич

Селились потеснее лишь в центре деревни, а дальше расстоя­ние между усадьбами определялось количеством земли, которую имели владельцы. Поселения группировались по массивам, удоб­ным для занятий сельским хозяйством. От Футомата до Мидзухо по распадкам возникали хуторки Хокубу, Тробу, Кавакита, Намбу, Амага, Накарий, Киесин, Коури… В самой Мидзухо окраины по­лучили собственные наименования, из которых в документах фи­гурируют лишь две – Урасима и Хатигосен. Чтобы определить хоть приблизительно их местонахождение, я отправился в пос. Пожар­ское к Михаилу Федоровичу Рыбачуку и его жене Юлии Михай­ловне. Туда же пришел и их сосед Дмитрий Павлович Ворсин. Ры­бачук приехал сюда в 1949 году, а Дмитрия Павловича занесла вме­сте с отцом волна первых переселенцев сорок шестого года. Тог­да они были совсем

юны, и хоть время было трудное, а вспоми­нают его с удовольствием теперь, находясь на полном пенсионе.

Разложили мы на столе некогда секретную карту заместителя командира бригады, рядом – карту сельхозугодий, расположенных вокруг Пожарского (попросили ее у главного совхозного агроно­ма), и мои собеседники разговорились.

– Вот, смотрите: это поле теперь называется «крахмалка», тут у японцев был крахмальный завод. На нынешнем овощном поле стоял огромный двухэтажный дом, вокруг него росло много ко­нопли. Здесь шла дорога, а через эту речку обозначим висячий мост.

– Да, – пускаются в размышления мужчины, – у японцев не ез­дили по речкам. Везде у них были мостики, мосты, в том числе и висячие. Бывало, мы, парни и девки, соберемся на гулянку, по­бежим на висячий мост и давай его раскачивать… Дораскачива­лись. Теперь висячих ни одного нет, на левый берег Лютоги шуру­ем прямо вброд хоть на машине, хоть на тракторе. Увидел бы ка­кой японец из тех, что жили здесь, в обморок бы упал.

– Слева в Лютогу впадают две речушки, и обе на штабной кар­те именуются Урасима-гава. На какой из них стоял одноименный поселок?

– Теперь одна из них носит имя Нарьян-Мар, а другая зовет­ся Безымянкой. По берегам Нарьян-Мара, что севернее, помнит­ся, стояло домов восемь-десять. А вдоль этой, что южнее, рань­ше шла очень хорошая дорога, домов тут было раза в два больше, располагались они на расстоянии около километра. В самом кон­це распадка мы застали еще русский рубленый домик. Кому он принадлежал – неведомо. В этот же распадок выходил и большой мост через Лютогу. Снесло его во время мощного паводка, а вос­становить было некому… Наверное, Урасима – это все поселения на левом берегу.

– А где сосновая роща, упоминаемая в одном из документов?

– Сосен в этих местах мы нигде не видели, а лиственничная роща есть. Она находится в северной части клина, именуемого те­перь «Подсобное», на левой стороне Лютоги. Тут было два дома: один просто большой, другой – двухэтажный. Недалеко от него – добротный сарай.

– Как выглядел центр деревни?

– Старая дорога шла восточнее нынешней, новой. Дома вдоль нее стояли гуще. Справа, если ехать на Аниву, находились двухэ­тажный жилой дом, склад. Склад, надо сказать, прочный был, дол­го стоял.

Японское правительство, оказывая помощь союзу земледель­цев, предоставляло средства на строительство складов – желе­зобетонные фундаментные блоки, листы оцинкованного кровельного железа, лесоматериалы – и оплачивало до восьми процентов общей стоимости строения. В некоторых местах на южном Са­халине такие склады стоят и сейчас, один из них — в Чапланове.

– Вот здесь, — тычут мои консультанты на окраину поля, — жил большой староста, недалеко находилось какое-то общежитие. Когда мы в него заходили, то в комнатах уже было совсем пусто. В этом месте стоял столб — наблюдательный пункт пожарной охра­ны. Наверху огороженная площадка, лесенка к ней вела. Столб был высокий, метров около десяти, с него далеко видно было в обе стороны. Через дорогу от общежития красовался публичный дом. Красный фонарь там долго висел, а вот обитательниц — мужчи­ны не могут скрыть усмешку — уже не было. Знакомый офицер рассказывал, что дамочек сразу же, осенью сорок пятого, отпусти­ли на все четыре стороны. Хозяев заставили, чтоб выплатили им все, что положено: выходное пособие, отпускные... Да, недалеко тут стояла гостиница.

Гостиница? Стоп! Я знаю человека, который летом сорок ше­стого года проживал в ней. Это Василий Афанасьевич Уткин, жи­тель Пятиречья. Когда-то я учил его младших дочерей, потом вну­чат. Теперь Василий Афанасьевич овдовел, живет один. Пересту­пив порог дома, я оторвал его от книги, но он рад любому гостю и воспоминания начинает пространно, с демобилизации. Для крат­кости из его рассказа выбираем лишь

то, что связано с нашим по­вествованием.

– Назначили меня на лесосеку мастером, а в лесозаготовках я был новичком, почти ничего не знал. Мне тогда японский мастер помогал. Поскольку он японец, то мастером назначили меня, а его определили мне в помощники. Разговаривал я с ним при помощи книжечки-разговорника, объяснялись и на пальцах. Японец был вежливый, терпеливый, мне объяснял все, многое сам за меня де­лал. Бригада моя состояла из японских рабочих. Работали они хо­рошо, аккуратно. Я ими был доволен. А по выходным они уго­щались сакэ. Напьются, бывало, пошумят, поскандалят между со­бой, иногда и поцапаются, а утром в понедельник просят меня: «Вася-сан, не говори начальнику! Начальник дурной много!» На­чальник наш, русский, действительно, умом не отличался, горь­кую глушил без меры да матерился. Боялись его японцы. Заготав­ливали мы лес на массивах, недалеко от Мидзухо. Командирова­ли меня туда, пришел я к старосте. И сейчас помню, звали его Като. Он неплохо говорил по-русски. Нарисовал он иероглифами писульку и послал меня с ней в гостиницу. Хозяин встретил меня хорошо, провел в комнату. Там лишь циновка и маленький кру­глый столик. Стульев нет, кровати нет. На ночь постель вынима­ли из ниши и стелили прямо на пол. Жил я у них полмесяца, мо­жет, больше.

Привозил я съестных припасов на неделю. Ребятишки, дети хо­зяина, как хлеб увидят, кричат: «Пан! Пан! Еруси!» Хлеб, значит, хорошо! Дня за два уметут мой хлеб, потом кормят меня своей пи­щей. С хозяином иногда за ужином выпивали, хотя сакэ – слабое питье. Хозяин плеснет себе на донышко и смакует весь вечер. А я — стакан залпом. У него и глаза на лоб. Потом я его нашей вод­кой угостил. Выпили бутылку на двоих, японец окосел, хвалить стал: русская водка, да еще стаканом, — еруси!

– Чем занимались жители Мидзухо?

– Как чем? Крестьянствовали.

Тут у нас есть возможность получить сведения из первых рук. Нам поможет японка Мацудатэ Савво, все село ее зовет про­сто Сава, давняя знакомая моей семьи. В самом начале шестиде­сятых годов мы в Чапланове были соседями, нас разгораживала лишь стенка в ветхом домишке. Муж Савы, кореец Ко Че Черо, теперь уже покойный, работал в старом здании школы истопни­ком. Жили они в двух маленьких комнатах, с немалой кучей ребя­тишек. Наши дети были моложе, но играли они вместе. Жили мы добрососедски года полтора-два. И теперь Саву вспоминаем до­брым словом, когда встретимся, — рады ей. Сава живет нынче с дочерью и внучатами в новой квартире. Тут целая улица двухквар­тирных домов, выросших на том месте, где когда-то стояли ста­рая школа и наш домишко. Нестареющая Сава рассказывает, что недавно ездила в Японию, повидала там совсем старую мать, се­стру, познакомилась с многочисленной родней. Вспоминали про­шлое, погрустили, что жизнь прошла врозь, порадовались позд­ней встрече.

– Где вы жили до сорок пятого года?

– Усадьба наша находилась на хуторе Кавакита, в несколь­ких километрах от Футомата. Было там домов, — Сава на минуту умолкает и, загибая пальцы, видимо, перечисляет поименно сво­их давних соседей, — пожалуй, семнадцать или восемнадцать. Семья имела корову, свинью с поросятами. Куры бегали по дво­ру — десятка полтора-два. Была у нас лошадь, работяга. На ней пахали, отец возил молоко на сельский молокопункт, часть уро­жая на склад, получал там удобрения. По первому снегу вывози­ли сахарную свеклу на станцию Футомата, грузили в вагоны. Кто не сдавал свеклу, тот не получал сахара. С весны до осени семья работала на земле. Сеяли горох, пшеницу, ячмень, гречиху, овес. Были на огороде тыквы, росла кукуруза. Осенью засаливали по­мидоры, огурцы, капусту.

Уместно тут еще раз полистать книгу «30 лет Карафуто». Ока­зывается, на южной части острова производилось до сорока ви­дов сельскохозяйственных культур. В их числе были голозерный ячмень, картофель, баклажаны, морковь, фасоль, турнепс, брюк­ва. Проходили по отчетам земляника, клубника. В числе техни­ческих культур немалое место занимали мята и лен. Для продажи производили зеленый горошек, сою, конские бобы, просо. Чапла­новские старожилы добавляют, что тут было много яблонь, в ны­нешних Бамбучках – слив. Даже упоминают японца, который вы­ращивал на клочке земли рис.