Трагедия деревни Мидзухо

Гапоненко Константин Ерофеевич

Об уровне развития животноводства могут кое-что поведать хотя бы эти несколько цифр. В Маока, включая Нода (Чехов), име­лось в крестьянских хозяйствах 1 149 коров, 264 быка. Иных дан­ных мы не нашли, возможно, скот содержался еще где-то. Извест­но лишь, что в 1934 году в Маокском уезде было произведено 32 тонны 373 килограмма сливочного масла. Пожалуй, стоит снова добавить цифры из экономического обзора специалистов граж­данского управления Южно-Сахалинской области. К весне 1946 года на Южном Сахалине значилось 15 тысяч лошадей, 20 тысяч голов крупного рогатого скота, около 4 тысяч свиней. Насколько точны эти цифры, трудно судить, так как к этому времени мы

уже успели кое-что реквизировать у японцев.

– Богато ли жила ваша семья? – спрашиваю у Савы.

– Не знаю. Богаче нас были те, у кого имелось больше скота и земли. А у нас одна корова да одна лошадь. Отец зимой уходил на заработки в лес. Может, и небогато мы жили, а хорошо тогда было. Когда наша семья уезжала в Японию, я так плакала, так плакала...

– Земли у вас много было?

– Об этом отец знал, я тогда слишком юной была, чтобы инте­ресоваться. Земли тут хватало, были бы руки. А молодежь уходи­ла на войну или на учебу в города. Старики да дети, что они мог­ли сделать?

Различные источники говорят, что земля переселенцам дава­лась на правах аренды. Однако после того как на участке были построены дом, хозяйственные помещения, поставлен скот, если земледельческие работы были выполнены более чем наполовину, то по требованию арендатора земля передавалась в его собствен­ность. Большинство крестьян владели небольшими земельными участками. Если число крестьян, имевших менее трех гектаров обрабатываемой земли, принять за сто процентов, то те, кто имел до пяти гектаров, составят 41,5 процента, до 10 гектаров — 15 процентов, а до 15 гектаров — всего 2,7 процента. Так что име­лись все основания считать Хосокаву Ёкичи богачом.

Война – это высочайшее напряжение всех физических сил на­рода, это лишения и тяготы, потери физические, материальные и моральные. На труженика давят со всех сторон, нищание его не­избежно. Уже к февралю 1942 года в Японии система нормирован­ного распределения риса была распространена на всю страну. На Карафуто, как сообщается в том же экономическом обзоре, еже­месячная норма составляла 12 килограммов рису на взрослого, 7 килограммов на детей, 120 граммов сахару. Раз в три месяца вы­давали два куска мыла, 200 граммов соли, 1,5 килограмма специ­альных соусов.

Савво Мацудатэ вспоминает:

– Мама варила сначала сахарную свеклу, нарезанную тонки­ми ломтиками, потом отжимала. Жом шел корове, а жидкую мас­су снова варили, варили, пока она не становилась вязкой. После на медленном огне кипятили опять. Получалась вязкая коричневая, почти черная масса. Ее и потребляли вместо сахара.

Еще до начала войны с США были самораспущены политиче­ские партии, профсоюзы, а взамен сформирована «Ассоциация помощи трону». Есть основание предположить, что в Мидзухо функционировал деревенский совет «Ассоциации». В одном из протоколов допроса упоминается, что Курияма Китидзаемон яв­ляется советником какого-то сельского совета. Скорее всего это как раз и был совет «Ассоциации помощи трону». В обязанно­сти его членов входило проведение различных мероприятий, ко­нечной целью которых было внушение крестьянам чувства от­ветственности всего народа за судьбу Японии. В деревнях сове­ты «Ассоциации» создавали «рампохан» – «соседские общины», объединявшие 10-12 или немного больше семей. Савво Мацудатэ вспоминает, что у них на хуторе был свой десятник, отец ча­сто ходил на какие-то собрания. «Соседские общины» принима­ли участие в распределении продовольствия и предметов быта, агитировали за подписку на военные займы, за бережливость, призывали членов общины отдать все силы «священной»

борьбе, идти на самопожертвование во имя императора и будущей побе­ды, так что вряд ли у японского крестьянина была возможность разбогатеть.

Прямых свидетельств о наличии в Мидзухо «рампохан» у нас не имеется. Однако логика поведения абсолютно всех участников драмы свидетельствует: люди были опутаны, повязаны какой-то тяжкой взаимозависимостью.

Об уровне жизни обитателей Мидзухо некоторое представле­ние могут дать документы о конфискации личного имущества у осужденных по решению военного трибунала.

В первом из них капитан Кузовников докладывает председате­лю военного трибунала ДВВО полковнику юстиции тов. Синель­нику о том, что «изъятые у Касивабары Дзюнси деньги в сумме 329 рублей и часы из белого металла фирмы «Сейко» без номер­ного знака обращены в доход государства». Какой доход от таких часов?

Второй документ – акт об оценке конфискованных вещей у того же Касивабары: велосипед, имеющий пятьдесят процентов износа, оценен в 250 рублей, плащ прорезиненный той же степе­ни износа – 50 рублей, почти новый бритвенный, прибор – 10 руб., фотоаппарат, изъятый у Мивы Мацумасы, – 130 рублей.

Вот по акту описи и оценки конфискованного имущества пе­реданы колхозу имени Чеплакова (так раньше ошибочно писали фамилию Евг. Чапланова) лошадь Куриямы Китидзаемон стоимо­стью 4500 рублей и жеребенок. Лошадь Нагая Акио оценена в 5 тыс. рублей, оба жеребенка – по 800 рублей. Все конфискованное имущество оценено до денежной реформы 1947 года.

Какое уж там богатство!

Однако вернемся в поселок Пожарское, в семью Рыбачуков.

Колхоз, в котором начал работу подростком Михаил Федоро­вич, имел поначалу 20 коров. Это был скот, реквизированный у репатриированных японцев. Лошадей было больше – с полсотни. В колхозную собственность поступала мебель, оставленная в опу­стевших домах. Японцев отправляли с небольшими узлами одеж­ды, все остальное – скот, мебель, посуда, постель – оставалось в домах, растаскивалось теми, кто первым приходил туда, забира­лось колхозом, затем продавалось своим колхозникам.

Не будем задним числом давать оценку этому явлению, заме­тим лишь, что японцы от этого не обеднели, а мы, увы, не разбо­гатели.

Мои собеседники вспоминают, что японцы были какими-то безразличными к самым необходимым житейским удобствам. Прежде всего, в их домах не сохранялось тепло. У печурки с ве­чера соберутся от малого до старого, сидят в теплых штанах, гре­ются, потом лезут под толстенные теплые одеяла. Печка остынет сразу, как дровишки в ней прогорят, тепло хранит лишь огромная керамическая грелка с горячей водой, которую с вечера ставили в ноги... В то же время у них было немало красивой мебели — шка­фов, шкафчиков, на них стояла уйма всяких красивых безделушек. В каждом доме много разнокалиберной посуды – чашечки различ­ных размеров, да все расцвечено красивыми рисунками. Жаль, что ничего не сохранилось, прахом пошло.

– Еще водяная колонка у каждого в сенях, тут плетенки висят – штук пять, разных размеров. Это такие очень легкие приспосо­бления для ходьбы по снегу. Нацепит их японец и, глядишь, поче­сал к соседу по снежной целине, только пыль крутится за ним. Зи­мой они сидели в своих фанзах, а с ранней весны до поздней осе­ни работали. Трудолюбивые люди.

– Соседями у нас, – вспоминает Юлия Михайловна, – были одинокая женщина и три ее дочери. Где их хозяин был – не знаю. Мы дружили с ними. Они так полюбили мою младшую сестру, что даже просили отдать ее с ними в Японию. Хорошие люди были.