Трагедия казачества. Война и судьбы-4
Шрифт:
С самого начала основания нашего этапного лагеря к нам повадилась шустрая и боевая казачка, лет тридцати с небольшим. Ее появление всегда вызывало веселые улыбки, смех и шутки. Она жила в остовском лагере и работала на небольшом предприятии «Стеатит Магнезия».
Так случилось, что у нас выступал ансамбль песни и пляски, присланный к нам на один вечер, если не ошибаюсь, из «Винеты». Так именовалась организация при министерстве пропаганды, объединявшая под своей крышей ушедших в 1943 и 1944 годах на Запад при отступлении германских войск деятелей культуры и искусства.
Разумеется, на концерт пришла
Выступление ансамбля увенчалось необыкновенным успехом под незатихающие восторженные выкрики и аплодисменты благодарных зрителей. Наконец, когда всплески энтузиазма утихли, и публика стала расходиться из зала, наша казачка подошла ко мне со своим спутником. Он все еще был под впечатлением вихревой пляски и рвущихся в безграничность удали или влекущих в чарующую задушевность чувств родных сердцу песен. При этом он смотрел на меня так, как будто от моих слов зависела судьба его жизни. Паренек захотел немедленно к казакам. Казаком был его отец. О своем желании он уже заикнулся, было у фабричного начальства. Начальство приказало выбросить блажь из головы. На предприятии и без того недостаток рабочей силы. Он, к тому же, хороший и надежный рабочий. Ни при каких условиях его не отпустят, что делать?
Я попросил обоих подождать и направился к командиру. Обрисовал положение. Есаул Паначевный нашел выход: «Скажите ему, что он может остаться у нас. Мы его оформим, и пусть он ничего не боится. С Дона выдачи нет! Но предупредите, чтобы он не высовывал носа из помещения».
Я передал указания есаула. Радости паренька не было границ, и он без оговорок принял предложение коменданта. Я определил его в комнату и выдал постельное белье. Утром я провел его официально по спискам и взял на довольствие. Казачка в тот же вечер вернулась в свой лагерь с чувством, что все было сделано, как следует.
Вопреки нашим расчетам все вышло не так. как мы предполагали. Проснувшись утром, наш подопечный вбил себе в голову, что ему обязательно нужно съездить на его прежнее место жительства, забрать оттуда дорогие ему вещи и распрощаться с друзьями. Наши предостережения не сломили его упрямства.
Из своей поездки он не вернулся, а под вечер к нам прибежала казачка в самых расстроенных чувствах и сообщила, что по прибытию в рабочий лагерь и объявлению о своем поступлении в казаки наш доброволец был арестован и посажен в карцер. Там он все еще сидит. Она дала нам телефонный номер управления предприятия и умоляла помочь.
Не откладывая дела в долгий ящик, я рванулся к телефону, решив использовать тот же прием, который я с успехом употребил в случае задержания немца, ударившего прибывшего к нам казака из лагеря военнопленных. Начальственным голосом я заорал в телефон, что казак, работавший на их фабрике, принят добровольцем в союзные Германии воинские формирования. Его незаконно задержали. Я потребовал его немедленного освобождения.
Испуганный голос на другом конце телефонной линии ответил, что он всего-навсего ночной сторож и ничего не знает. Он попросил позвонить утром, когда явится начальство.
Утром я обсудил положение с есаулом Паначевным. Выслушав мой рапорт, комендант пришел к заключению, что нам самим этого дела не провернуть. Он уведомил
Через некоторое время от нашей казачки мы узнали, что беднягу присудили к тяжелым работам на рудниках в Чехии. Был ли это концлагерь или нечто еще худшее, я не могу сказать. Помочь ему мы не могли. Мертвенное дыхание концлагеря я ощутил при других обстоятельствах.
Сотника Корсова, командира конвойного взвода, иногда навещал его приятель обершарфюрер СС Зильберберг (звание соответствовало обер-фельдфебелю в армии), вежливый и суховатый в обращении, балтийский немец. Однажды он привел с собой двух других балтийцев — латышей из охраны, если не изменяет память, концлагеря Терезиеиштадт. Оба в том же звании, что и Зильберберг.
Я обменялся с одним из них несколькими словами. На меня смотрели в упор два светло-голубых глаза. Взгляд двух ледышек, в которых не выражалось ничего человеческого, буравил меня. Один лишь пронизывающий до мозга костей мороз струился из них. Внезапно в мозгу пробежала жгучая до боли мысль: каково должно быть заключенным во власти подобного человека? Никогда в моей жизни, ни до, ни после этой встречи, мне не приходилось видеть таких глаз.
Между тем, молва о нашем этапном лагере разнеслась и среди беженцев-казаков. Как-то зашла к нам пожилая женщина и попросила хлеба. Я дал ей из своего рациона. Спросил ее, откуда она. Она оказалась крестьянкой с Волыни и добралась до Берлина с беженцами из Западной Украины.
В сентябре 1939 года в результате советско-германского раздела Польши, Западная Украина была воссоединена с Советской Украиной. Польской власти был положен конец, но и новая советская власть не принесла радости.
Многих ее односельчан арестовали и, как стало потом известно, большая часть села должна была быть выслана в Сибирь. Высылка не состоялась, так как в июне 1941 года пришли немцы. Летом 1944 года война опять застучала в двери волыняков, и жители села, не желая переживать повторное «освобождение» «братской» советской армией, приготовились к эвакуации. События развивались с головокружительной быстротой, и фронт подвинулся вплотную к селу. Немцы задержались на западном краю села, а в дом рассказчицы на его восточном краю вошли солдаты боевой советской разведки.
Солдаты осведомились у хозяйки, есть ли в селе немцы, и попросили поесть. Она дала им хлеба и сала и предупредила не углубляться в село. Там немцы. Солдаты поблагодарили хозяйку за хлеб-соль и ушли.
К вечеру немцы оттеснили на некоторое время наступающие советские части. Жители успели выбраться из села, и вот она после многих мытарств добралась до Берлина. Слава Богу, все живы, но голодно, и она ходит и просит у добрых людей хлеба.
Рассказ крестьянки возмутил меня до глубины души. Вот она, наша славянская мягкотелость, рабская психология, которую обличал и бичевал революционный демократ Н.Г. Чернышевский: «Рабы все, сверху донизу!» Политическая несознательность нашей гостьи вопияла к небу.