"Трагическая эротика": Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны

Колоницкий Борис Иванович

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Любому человеку, интересующемуся историей Российской революции 1917 года, давно известно, что последнего царя многие его современники считали, справедливо или нет, слабым правителем. Царица же имела устойчивую репутацию всевластной, развратной и коварной покровительницы могущественных «внутренних немцев» и всевозможных «темных сил». Эти карикатурные образы, жившие в сознании многих подданных Николая II, могли весьма отличаться от более или менее реалистичных портретов царской четы, однако именно они оказывали огромное влияние на развитие политической ситуации. Император и императрица искренне любили друг друга и желали военной победы России, но миллионы их современников были уверены в обратном, а именно это и определяло их действия.

Представляется, однако, что предложенное в настоящей книге сопоставление различных репрезентаций власти и тех различных образов представителей правящей династии, позитивных и негативных, которые общественное сознание по-своему развивало, позволяет все же несколько уточнить общую картину революции 1917 года.

Сознание революционеров – телеологично. В соответствии с ним общества классифицируются, а страны ранжируются в зависимости от степени

их «готовности» к революции. Нередко телеологично и сознание историков, в особенности историков революций: вся предшествующая история рассматривается как предыстория неизбежной революции. Одни исследователи предъявляют внушительный список «объективных причин», сделавших революцию неизбежной, а другие сосредотачивают внимание преимущественно на тех общественных силах, которые оказались в лагере победителей. Так создается генеалогия новой власти.

Задним числом сложно представить иную, нереволюционную альтернативу развития общества, пережившего грандиозный переворот, переворот, который на десятилетия определил судьбы ряда стран. Исторические факты, отбираемые исследователем, выстроенные в хронологической последовательности, легко стыкуются во внешне убедительную причинно-следственную связь.

Но порой не менее сложно вообразить другую революционную альтернативу, трудно представить иную революцию, отличную от той, которая произошла в действительности. И это иное проявление телеологичности сознания истории. Прекрасно известно, что после Февраля 1917 года, после свершения революции, которую историки разных направлений называют «буржуазно-демократической», власть оказалась в руках либералов и социалистов. Поэтому при изучении политической жизни предреволюционной поры особое внимание уделяется тем партиям, организациям и лидерам, которые в разное время оказались у руля революционной власти. В последнее время эта тенденция в отечественной историографии еще более усилилась ввиду того, что исследователи особенно активно изучают деятельность политических элит. Применительно к истории революции 1917 года наиболее откровенно этот подход сформулирован в статье С.В. Куликова, а среди последних монографий, посвященных изучению роли элит в революции, следует выделить книги Ф.А. Гайды и А.Б. Николаева 1504 . Такая тенденция вполне объяснима: долгое время отечественным историкам навязывался примитивно понимаемый классовый подход, поэтому новое поколение исследователей меньшее внимание уделяет изучению социальных конфликтов и политического поведения социальных групп, уделяя основное внимание элитам. Но можно ли, например, построить модели описания Российской революции без новых исследований истории рабочих, истории, почти забытой в современных исследованиях? Бесспорно, в центре внимания историков революции должна находиться проблема власти. Но история власти не сводится к истории политических элит даже в так называемые «обычные» периоды, а условия революционного времени «элитистский» подход вряд ли в состоянии убедительно описать. Разумеется, именно элиты создают архивы, а сама структура архивохранилища и даже архивного фонда порой программирует и организует работу исследователя, структурирует его тексты, вследствие чего историки оказываются заложниками политиков, полицейских и бюрократов. Но достаточное ли это основание для построения подобных объяснительных моделей?

1504

¹ Куликов С.В. «Революции неизменно идут сверху»: падение царизма сквозь призму элитистской парадигмы // Нестор. 2007. № 11; Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г). М., 2003; Николаев А.Б. Революция и власть. IV Государственная дума 27 февраля – 3 марта 1917 года. СПб., 2005.

Между тем «объяснение» революции через действия элит и контрэлит имеет давнюю историографическую традицию. Одни авторы, описывавшие революцию, уделяли особое внимание большевикам, другие – эсерам, третьи – либеральной оппозиции, четвертые – масонам, пятые – германским спецслужбам, шестые – генералам-заговорщикам. Слово «заговор» очень часто звучит в подобных интерпретационных моделях, иногда же начальный этап революции попросту сводится к заговору (удивительно, что историки заговоров крайне мало пишут о конспирологическом сознании революционной эпохи). Не все истории революции такого рода были историями конспирологическими, но все они были историями тех, кого современники и потомки считали победителями. Однако в таких повествованиях отодвигаются на задний план, а то и вовсе забываются многочисленные современники, которые непосредственно не участвовали в послереволюционном переделе власти, хотя своими действиями, а порой и своим бездействием они приводили к власти других политиков.

Удивлявшая современников легкость, с которой победила Февральская революция, объясняется не только силой напора на власть ее давних противников, но и отсутствием поддержки даже со стороны немалой части монархистов, остававшихся таковыми даже в момент падения монархии. Немало активных участников событий вовсе не подозревали о том, что их действия являют собой начало попытки демократизации России: они желали покарать предателей отечества, спасти родину от изменников. Но успех революции объясняется не только энтузиазмом и решительностью различных убежденных противников режима, давних и заклятых врагов династии или ненавистников правящего царя и царицы, объединившихся в дни переворота. Победу движения нельзя представить без удивительной пассивности тех, кто в кризисной ситуации по своей должности обязан был действовать решительно и быстро. Генералы, опаздывавшие отдавать приказы, чиновники, медлившие с передачей важных сообщений, казаки, предпочитавшие не замечать нарушителей порядка, солдаты, намеренно стрелявшие мимо цели, – всех их вряд ли можно назвать революционерами или заговорщиками, но их бездеятельность нельзя объяснить, не учитывая изменения сознания монархистов и фрагментации политической культуры монархизма в эпоху войны. Не все ненавидели или презирали Николая II, но многие былые искренние его сторонники переставали

верить в царя. Они переставали любить своего императора.

Разумеется, революцию 1917 года невозможно представить без нарастания социальной напряженности в стране, на значение этого фактора справедливо указывают чуть ли не все исследователи, представители различных исторических школ. Призывы на войну, новые поборы и повинности, проблемы, связанные с размещением беженцев и выдачей пособий, наконец, недостатки снабжения провоцировали недовольство властями разного уровня и усиливали противоречия на местах (это легко заметить и при изучении дел по оскорблению членов царской семьи).

Однако нарастание, обилие и многообразие социальных конфликтов само по себе не всегда ведет к революции. Более того, социальные конфликты не непременно политизируются и идеологизируются, а в случае политизации не всегда направляются против существующего режима. Культурные схемы оформления социальных конфликтов необычайно разнообразны, доминирующие в обществе политические традиции накладывают глубокий отпечаток на протекание этих конфликтов. Сформировавшаяся к моменту кризиса политическая культура может служить стабилизирующим фактором, сдерживающим развитие конфликтов, а может, напротив, углублять и обострять имеющиеся противоречия. Так, существование развитой политической традиции революционного подполья, создававшейся в России десятилетиями, было очень важным фактором, который влиял на политические и социальные процессы. Заняв после Февраля доминирующее, порой монопольное положение, воздействуя на новые государственные символы и ритуалы, активно усваиваясь массами, эта традиция влияла существенно на их политизацию, на их политическое просвещение. Революционная традиция, особым образом оформлявшая умножающиеся социальные, этнические и политические конфликты, становилась важнейшим фактором радикализации общественной ситуации в 1917 году. Это же играло на руку радикальным социалистам – прежде всего большевикам, а также их временным союзникам – анархистам, левым эсерам, интернационалистам. Создавалась особая дискурсивная рамка, объективно способствовавшая углублению революции. Без учета всего этого невозможно понять Октябрь 1505 .

1505

Об этом см.: Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры Российской революции 1917 года. СПб., 2001.

В свою очередь, и Февраль 1917 года невозможно понять без изучения специфической военной культуры эпохи войны, без исследования процессов патриотической мобилизации, без изучения особенностей отношения к правящей династии в это время.

Монархизм военной поры, как неоднократно отмечалось в этой книге, был многоликим. Приведем еще один пример. 10 октября 1914 года студенты Петроградского университета устроили патриотическую манифестацию по случаю призыва учащихся высших учебных заведений в армию. По ходу дела провозглашались здравицы в честь императора и армии. После манифестации состоялась сходка, на которой часть студентов выдвинула требование амнистии для политических заключенных, другие же им возражали. Около пяти сотен студентов покинули аудиторию, исполняя революционные песни, другие же участники сходки пели русский гимн. При этом обе группы выступали в поддержку войны и, как видим, поддерживали главу государства. Однако одни шли на защиту родины с пением «Боже, Царя храни», другие – с пением «Марсельезы». Исполнение революционных песен и неприятие соучеников, исполняющих государственный гимн монархии, вовсе не исключало в то время корректного, даже почтительного отношения к главе государства. По свидетельству современника, до пяти тысяч студентов прошли по улицам столицы с огромным знаменем, на котором было написано: «Единение царя с народом» 1506 . Правда, отмечалось, что к этой манифестации примкнуло меньшинство столичных студентов, однако, как видим, даже те из них, кто требовал политической амнистии, провозглашали здравицы в честь императора.

1506

Мельгунов С.П. На путях к дворцовому перевороту: Заговоры перед революцией 1917 года. М., 2003. С. 22; Morrissey S.K. Heralds of Revolution: Russian Students and the Mythologies of Radicalism. New York; Oxford, 1998. P. 219 – 220.

Некоторые студенты и ранее были принципиальными монархистами, другие полагали, что в трудную годину следует безоговорочно поддержать главу своей страны, третьи лишь приостановили критику монарха, считая ее несвоевременной. Наконец, часть студентов считала, что только радикальные политические преобразования в стране станут залогом победы. Режим пытался использовать в своих целях взрыв патриотизма в 1914 году, монополизировать патриотизм, придать ему исключительно монархический характер. Однако оборотной стороной этого процесса было усиление противоречий внутри политической культуры монархизма. В условиях военного времени влиятельные политические деятели разных взглядов считали необходимым сплотиться вокруг главы государства и использовать в целях мобилизации государственную символику, образы монархии, включая портреты царя. Иначе говоря, многие участники политического процесса становились монархистами с разной степенью энтузиазма; они становились монархистами в той мере, в какой они были патриотами. Политический союз с монархом был нередко союзом по расчету.

Следует вспомнить и прагматическое использование монархической риторики и императорской символики с целью политического и экономического лоббирования. Этот прием часто встречается и в упоминавшихся в этой книге делах по оскорблению членов царской семьи. Нередко русские крестьяне во время споров разного характера в деревне привлекали императора как своего символического союзника, провоцировали своего оппонента на оскорбление царя, а затем представляли его как политического преступника. Это было характерно и для мирного времени, спецификой же военной поры были новые противоречия: споры между беженцами и местным населением, ссоры с военнопленными враждебных держав, размещенными в деревнях, конфликты с сельскими властями по поводу новых поборов и повинностей, вызванных войной.