Трактат об удаче (воспоминания и размышления)
Шрифт:
Сегодня никому в голову не придет считать москвичкой Людмилу Сахарову, челябинцем – Евгения Широкова, одесситом – Евгения Вагнера. Сегодня это Великие пермяки. Мне посчастливилось общаться с ними не один раз и, спасибо судьбе, далеко не всегда в формальной обстановке. Именно тогда я узнал, например, что путь Евгения Антоновича Вагнера от Одессы до Перми проходил через фронтовой эвакогоспиталь, казахстанскую ссылку (как немца по национальности), соликамский трудовой фронт (опять ОСМЧ!)…
И, наконец, в-третьих. Я давно понял, что термины типа «титульная нация», «родственники за границей» – функция переменная, и никогда не придавал им слишком большого значения. В отличие от многих, до которых это дошло после события, произошедшего в 1991 году
43
8 декабря 1991 года там был подписан документ, официально запустивший процесс распада СССР.
С войной связано мое первое в сознательной жизни состояние СЧАСТЬЯ. Не успеха, выигрыша, достижения, а именно безмерного счастья. Случилось это вечером 8 мая 1945 года.
До 1941 года число советских семей, имеющих собственный радиоприемник, в процентах составляло примерно столько же, сколько число сегодняшних обладателей собственных яхт и катеров. Остальные довольствовались «радиоточкой» – проводным одноканальным радиовещанием. Как только началась война, все радиоприемники под ответственность, по законам военного времени, было приказано сдать на хранение в почтовые отделения. Во избежание подвергнуться влиянию вражеской пропаганды.
В начале 1945 года врагу стало уже не до пропаганды, и было объявлено, что радиоприемники можно получить обратно. В соседнем подъезде нашего дома жил тихий старый холостяк, бывший английский коммунист по фамилии Рабинович. В конце 1930-х, окончив университет, он решил помочь своим советским товарищам строить коммунизм. Года через три после приезда в СССР его посадили как английского шпиона. В расстрельном 37-м на зоне о нем не вспомнили, а в 39-м каким-то чудом освободили. Не помню, слушал ли вечером 8 мая наш странный сосед собственный приемник или заглянул к соседям, но именно он расслышал в свистящем и гудящем эфире сообщение на английском языке о подписании капитуляции.
Новость мгновенно разнеслась по дому. Я не помню подробностей того, что было дальше. Помню лишь распахнутые двери квартир, возгласы радости и плача. И ощущение, что все плохое уже позади, что впереди всех нас ожидает только счастье…
После войны всеобщее счастье в очередной раз не состоялось. Но ощущение, очень близкое к тому, ПОБЕДНОМУ, еще раз меня посетило. Его олицетворением был мой ровесник, улыбчивый старший лейтенант Юрий Гагарин. Случилось это шестнадцать лет спустя. Совсем в другую эпоху.
Мы делаем вид…
Профессиональные историки период «от Хрущева до Черненко» делят как минимум на две эпохи: «хрущевскую» и «застоя». В свое время на этой почти сорокалетней дистанции случился такой эпизод союзного масштаба, как укрупнение колхозов. Данный факт дает повод историку-любителю, к категории которых я себя отношу, в процессе собственного субъективного анализа поступить аналогичным образом, укрупнив две эпохи в одну.
Лично для меня эта эпоха важна тем, что на нее пало почти тридцать лет моей активной, «взрослой» жизни. Эти тридцать лет «внешней среды» как бы сканируются в моей памяти в двух плоскостях. Одна плоскость – «явления». Это что-то системное, очень ощутимое в работе и в личной жизни, продолжительное… Вторая – «события». Может быть, даже не события, а краткие эпизоды. Краткие, но яркие, запоминающиеся. «События» – это точки на карте истории, в которых условная кривая, описывающая ход истории, меняет свой характер. Вполне вероятно – как следствие события.
Мое персональное название эпохи «от Хрущева до Черненко» навеяно популярным обращением советских времен, адресованным власти, «начальству», от имени нижестоящих: «Вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем». Ключевые слова этого обращения – «делать вид» – могут быть актуальными в самых
Многие варианты «мы делаем вид» применимы и к эпохе Сталина. Многие – но не все. При Сталине вся страна «от Москвы до самых до окраин», снизу доверху не делала вид, что опасалась «их» («его»), а боялась всерьез, до смерти. При Хрущеве – Черненко – уже лишь побаивалась.
В моих ощущениях из всего многообразия вариантов «мы делаем вид» эпохи Хрущев – Черненко наиболее представительное: «Вы делаете вид, что говорите правду, мы делаем вид, что вам верим». Это явление на Руси не новое. При Екатерине Великой оно проходило под кодовым названием «потемкинская деревня», в наши времена – «показуха».
В конце 1950-х годов много месяцев на одном из прокатных станов Чусовского металлургического завода, в самом популярном месте – у сатураторной установки для газированной воды, умиляла следующая картина. Над установкой висел плакат: «Бригада коммунистического труда». Слева на красном щите красовался текст заповедей строителя коммунизма, который не очень отличался от библейских. Справа – личные обязательства членов бригады. А дюралевая кружка для шагнувших одной ногой в коммунистическое «завтра» была… прикована к сатуратору цепью. Точно такой же чусовляне привязывали в те времена к причалам свои деревянные лодки-плоскодонки.
Самый надежный индикатор показухи – кратковременность демонстрируемого объекта. Думаю, что именно на основе показухи было придумано крылатое выражение: «Наше дело прокукарекать, а дальше хоть не рассветай!»
Не проходило и года, чтобы ЦК КПСС не принял штук пять постановлений, начинавшихся одинаково: «Об одобрении почина… партийной организации о ….». Почин мог быть посвящен организации тех же бригад коммунистического труда, переходу передовиков на отстающий участок, экономии черных и цветных металлов, партийной учебе… После выхода постановления ЦК бюро обкома принимало документ о распространении соответствующего почина на предприятиях области. Утверждалась комиссия обкома, ответственная за внедрение почина. Ее председателем назначался один из секретарей обкома, ответственным секретарем – инструктор профильного отдела. На протяжении десятка лет я был членом более чем десятка таких комиссий. Комиссия собиралась на первое заседание, утверждался план ее работы. А потом все благополучно забывали и о комиссии, и о почине.
За время всей моей деятельности на этом участке идеологического фронта было единственное исключение. Ответственным секретарем одной из комиссий назначили добросовестного аппаратчика, инструктора отдела пропаганды Веру Балуеву. Два-три раза в году она напрягала «шефа», собирала свою команду, та «шевелилась», и дело потихоньку двигалось.
Работая в Пермском отделе Института экономики АН СССР, я сначала неформально, а потом и официально был консультантом Пермского обкома КПСС. Рабочие контакты (и приятельские отношения) были, преимущественно, с заместителями заведующих отделами Э. Вахоневым, А. Кужмой, В. Верхоланцевым… Последние дни месяца они дневали и ночевали в обкоме, «делая план». Обзванивали предприятия, транспортников, банкиров, статистиков, подсказывали, как «без последствий» в заводской и банковской отчетности вывести фактически сложившийся процент реализации продукции 99,4 на заветный 100,2. Это была целая наука, которой мои братья по классу владели блестяще. Часам к 22–23 последнего дня месяца (квартала, года) желаемые цифры обычно достигались, и усталые, но довольные «партайгеноссе» получали полное моральное право обмыть столь тяжко добытую победу. Беда была не только в том, что победа существовала лишь на бумаге и не то что на тонну – на грамм не прибавляла реально произведенной продукции, но и в том, что об этой пустой работе в стране мало кто думал и, тем более, пытался что-то изменить.