Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман
Шрифт:
Граф Шувалов пронзительно взглянул на него своими зелеными глазами, которым, однако, всегда словно бы не хватало жизни.
– Я бросил его в камин. Еще неделю назад.
Игорь пошатнулся, как будто его ударили; хотя до сих пор он даже не задумывался о важности Жениного труда. Князь побледнел.
– Сожгли? – сказал он.
Граф кивнул, не поднимая глаз.
– Да. Сжег, - отрывисто сказал он. – Вы можете потребовать с меня компенсации.
“Но почему?”
Ответ был очевиден обоим. Добиваться более подробных оправданий от человека,
– Нет, компенсации не нужно, - проговорил князь. Он посмотрел на Игоря, взглядом приказывая ему держать себя в руках. Но тот уже достаточно укрепился, чтобы сохранять свое достоинство, каких бы усилий это ни стоило.
Они поклонились и молча вышли.
Уже за дверью особняка, в саду, Игорь нашел в себе силы заговорить. Наедине с графом у него будто челюсти онемели.
– Ну, вот и все. Кончено.
Князь улыбнулся грустно и светло.
– Я склонен верить, Игорь Исаевич, что ни одно дело на земле не гибнет. Творения духа неуничтожимы, как неуничтожим сам дух.
Игорь склонил голову.
– Прощайте, князь, - угрюмо сказал он.
– Нет, - возразил тот со спокойною уверенностью. – До свидания – до свидания, когда вы осознаете истину. И сейчас я непременно доставлю вас домой.
Игорь не стал возражать; но мысленно он со своим спутником уже простился. Дорога от графского особняка была довольно длинной, но весь этот путь они промолчали – каждый заключившись в себя.
Князь молчал терпеливо. Время, думал он, вот что нужно каждому семени, чтобы прорасти.
========== Эпилог ==========
Анна Николаевна опять мучительно плохо спала. Несколько раз она вскрикивала во сне, а один раз проснулась и зарыдала. Уже в третий раз фельдшерица, дежурившая за стеной изолятора, в который поместили ее сиятельство, прибежала к Анне Николаевне и стала ее успокаивать.
– Полноте, голубчик Анна Николаевна. Спите спокойно, никто вас тут не тронет…
– Ах, нет… Вы ничего не понимаете…
Графиня нисколько не обижалась, что к ней обращаются вот так запросто. Напротив, казалось, если бы кто-нибудь назвал ее “ваше сиятельство”, она вздрогнула бы от ужаса; графине становилось легче от ласки этой простой женщины, но страх ее не покидал. Она не находила покоя.
– Он придет за мной, придет. Мне негде спрятаться, - плакала Анна Николаевна, обхватив руками колени, вокруг которых сбилась ее длинная полотняная белая рубашка. Белокурые волосы графини, которые некому было больше завивать, растрепанными прядями ниспадали на сгорбленные плечи.
– Никого злого мы до вас не допустим, миленькая Анна Николаевна, - ворковала фельдшерица, гладя больную по плечу. – Вот увидите. Я слово такое знаю: как скажу, вся нечистая сила разбежится.
– Правда?
Графиня затихла
– Правда, правда, - улыбаясь, кивала фельдшерица. Анна Николаевна тоже улыбнулась.
– Ах, скажите мне это слово, я сама буду нечистого отгонять…
– Нельзя: слово тайное, в нем тогда только сила, когда его без нужды не говорят, - все так же улыбаясь, сказала добросердечная полная фельдшерица. – Вы усните, голубчик, а я вас посторожу. Никого до вас не допущу, вот крест.
И она бестрепетно перекрестилась, потом перекрестила Анну Николаевну.
– Спите, спите.
Анна Николаевна послушно легла и натянула до подбородка простыню, которой укрывалась из-за жары.
– Вы такая добрая… - сказала она с улыбкой.
Казалось, она не помнит, как зовут ее утешительницу, но та ничуть на это не обижалась.
– Спите, миленькая, господь с вами.
Когда больная притихла, низенькая круглая фельдшерица встала и, слегка переваливаясь, вышла из палаты. Закрыв дверь, она помрачнела. Села на свой стул и покачала головой, подперев кулаком щеку.
“Ох ты, болезная… И не помогает ничего, и, видать, уже не поможет”, - подумала она. На своем веку фельдшерица повидала множество таких несчастных, которых помещали в клинику не для лечения – а затем, чтобы сбыть их с рук. Почти все они были неизлечимы. И эта, хоть и графиня, ее сиятельство: никакими консилиумами, дорогими лекарствами, диетами и ваннами нельзя было вернуть ей здравый рассудок.
А Анна Николаевна уже опять проснулась и тихонько всхлипывала, свернувшись калачиком и дрожа. От того, что ее преследовало, никак нельзя было укрыться. Это снова и снова проникало сквозь стены, входило в нее и мучило; а может, и вовсе никогда не выходило. Рвотная тоска одолевала Анну Николаевну, неизбывная тоска, как будто предсмертная.
Но эта тоска все не прекращалась, больная все не умирала.
– Оставьте меня, не мучайте… Неужели я это заслужила? – прошептала графиня. Она уткнулась лицом в подушку, дрожа, пытаясь спастись, укрыться.
– Чем я это заслужила? Я всегда была добра, любила бога, - шептала Анна Николаевна, переворачиваясь на бок и подтягивая колени к груди. В этот миг она всецело верила своим словам.
Анна Николаевна вытянулась на спине и уставилась в окно. Его оставили открытым, чтобы больная дышала свежим воздухом. Теплый ветерок овеял ее лицо, и Анна Николаевна улыбнулась: ей наконец полегчало.
– Там так хорошо… Почему мне нельзя туда?
Она увидела, что на подоконнике кто-то сидит, какая-то ночная тень, и улыбнулась своему гостю, обрадовавшись, что уже не одна.
– Вы кто?
Евгения Морозова бесшумно соскочила с подоконника и направилась к ней. Анна Николаевна не сразу узнала, что это она: на Евгении Морозовой не было очков, так что открылось бледное, с тонкими чертами одухотворенное лицо, и ничего больше не заслоняло красивых зеленых глаз. Женя была одета в темную амазонку и цилиндр, очень шедшие к ней.