Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман
Шрифт:
– Дайте мне руку, - слабым голосом сказала Серафима Афанасьевна Игорю, не сомневаясь, что помощь будет оказана. Игорь выругался про себя по матери, но поднял тещу на ноги.
– Что-нибудь еще, Серафима Афанасьевна?
Услышала ли она едкость его тона – неизвестно. Серафима Афанасьевна обтирала себе лоб и виски ваткой, смоченной в воде с уксусом. Дуня уже позаботилась и о примочках для хозяйки.
К тому времени, когда госпожа Прозорова уронила использованный тампон на тарелку, которую держала горничная, она уже вполне владела собой.
– Как вы допустили,
Но она уже пыталась свалить свой материнский недосмотр на зятя…
Игорь поклонился.
– Увы, мадам, все в воле божией.
Он хотел, чтобы это прозвучало как можно язвительней, но голос его сорвался, лишив слова всякого эффекта. На губах госпожи Прозоровой появилась ледяная усмешка. Она нервически сорвала с себя свое вечное пенсне, обтерла его юбкой, потом опять надела на нос.
– Когда вы планируете похороны? Отпевание заказали? Нужна моя помощь?
“Да я тебя в гробу видел!..”
– Нет, мадам, я справлюсь без вас. Но если вам угодно… - сказал Игорь, подчеркнув последнюю фразу. Он всю эту встречу пытался язвить, и всякий раз это выходило жалко.
– Разумеется, - резко сказала Серафима Афанасьевна. – Я должна увидеть мою дочь и проститься с нею! Она сейчас у вас?
– Да что вы понимаете!.. – Игоря наконец прорвало, как плотину, так что теща от него шарахнулась. – Вы, бесчувственное создание, что вы понимаете!.. Вы видите, какая жара? Как можно…
Он всхлипнул и замолчал, умирая от стыда. Что можно внушить каменному болвану?
– Вам в ваших институтах так сердце выхолащивают? – горько проговорил Игорь, уже успокаиваясь.
Серафима Афанасьевна молчала, глядя на него с изумлением. Может быть, немного виновато. Но изумления было больше.
– Ваша дочь в морге, мадам, - закончил Игорь. – Она пролежит там до отпевания, которое состоится завтра. Подумайте о том, чтобы собрать родственников.
– Нужно Сашу позвать, - проговорила Серафима Афанасьевна. – Конечно, у нее маленький ребенок… но…
Госпожа Прозорова выдавила улыбку.
– Да-да, Игорь Исаевич, мы будем. И ее подруга тоже. В какое время и в какую церковь приезжать?
От тещи Игорь шел пешком, чтобы прохладить горящую огнем голову. Время от времени он ругался сквозь зубы, когда становилось совсем невмоготу – хотя самые верные слова, которые он мог прибрать к Серафиме Афанасьевне, кипели у него внутри, потому что были слишком уж сильны для человека его воспитания.
Он бегом поднялся к себе в квартиру и сразу отправился в ванную, где долго мылся холодной водой, пока зубы не застучали. Затем Игорь пошел в гостиную, где бросил свой халат. Он уже был почти спокоен.
Поразительна упругость человеческого сердца, отрешенно подумал Игорь. Только вчера умерла женщина, которую он любил, и вот он уже может думать, что-то планировать…
Он облачился в халат и, расправляя его по себе, вдруг почувствовал в кармане какой-то посторонний предмет. После мгновенного
Игорь с отвращением вытащил из кармана визитную карточку “светлейшего князя Завадского”.
“Уж не ты ли, друг, моей жене мозги вывихнул?..”
Игорь хотел было разорвать карточку и выбросить, но эта мысль – что князь Завадский мог иметь отношение к болезни и смерти его жены – удержала его руку. Его охватило какое-то нездоровое сладостное чувство, какое-то мстительное предвкушение.
Игорь крупным шагом пошел в свой кабинет и забросил карточку князя в ящик стола.
* Конфетой (от фр. bonbon).
========== Глава 38 ==========
Женю, лежавшую в открытом черном гробу, одели в белое венчальное платье, в сложенные на груди окоченевшие руки вложили букет белых роз. Игорь - обдумывать такие детали было как резать по живому – раздумывал, оставить ли на ней очки, но решил, что не будет.
Женя всю жизнь мучилась из-за своей близорукости и думала, что очки ее уродуют.
Сейчас, без очков, она была красивой – красивой и просветленной, красивой и пугающей. Женя выглядела настоящей невестой “российского Юма”, к которому и ушла, как думал Игорь.
Он стоял около гроба жены в той же церкви, в которой отпевали Василия, и испытывал чувство безвозратной потери.
Как могли такие умные люди, как Женя и Василий, обманываться призраками, которые смешны и обыкновенным людям?
Чуть далее стояла Саша, то есть Александра Алексеевна Зыкова, вся в черном – только шаль на голове была коричневая, потому что черной в гардеробе этой простой мещанки не нашлось. Лицо Жениной подруги покраснело и опухло от слез. Она и сейчас тихонько сглатывала слезы и шмыгала носом под звуки слаженного хора певчих.
Серафима Афанасьевна стояла рядом с мужем, представляя собой статую скорби, в черном с головы до ног. Это была такая же мещанка, как и Александра Зыкова, но мещанка, которой очень нравилось изображать из себя благородную даму. Хотя подлинного благородства в Серафиме Афанасьевне не было ни на грош.
Эта женщина была насквозь фальшива – все в ней было какое-то… подменное: и манера, и стиль, и материнская любовь.
Роман Платонович, никогда ничего более того, чем он являлся, из себя не изображавший, сейчас просто плакал, как и Саша. Игорю очень нравился этот человек.
“Первым позову его на поминки, - подумал он. – И эту Сашу тоже приглашу. Вот искренние люди”.
Конечно, придется пригласить и Серафиму Афанасьевну – иначе, увы, никак нельзя. Дьявол.
Женю должны были хоронить на другой день – церемония в точности повторяла ту, что была совершена над Василием. Невеста уходила к своему вечному жениху. Вернее, это ей представлялось так…
“Она любила Василия – давно. Кажется, что всегда, - думал Игорь. – Она страдала по нем всю нашу с нею жизнь. Наверное, это было неизбежно – то, что она умерла от тоски. Пожалуй, даже хорошо, что у нее до конца сохранилось представление о будущей жизни…”