Трансильвания: Воцарение Ночи

Роксенбер Лорелея

Он провел рукой по моей открытой шее, спускаясь по пояснице ниже, чертя между лопаток невыносимо медленно линию тока по линии позвоночника. Легкие заволокло тошнотворным привкусом раскаленного металла. Плавно опустив меня, пока никто не видит, он касался пальцами моего живота, без разрешения спускаясь вниз. Это был тот момент, когда ты вроде еще и не уничтожена, но уже и от человека в тебе мало. Остается лишь зверь, живущий на инстинктах. Мой зверь сейчас рычал внутри меня о нестерпимом желании. Таком, когда уже невозможно ни молчать, ни медлить. Закинув мою ногу на себя, незаметно для всех касаясь внутренней стороны бедра, проскользнув по икре, голени и выше, он резко развернул меня дважды вокруг себя и сжал руками подгрудные ребра, выбивая воздух из моих легких. Эмоции достигли острого пика шквала. Когда сыплешься на битые осколки, но ничего не можешь с этим поделать. Словно наложница

у ног своего султана. Словно аскет в поисках ответа на свои молитвы у Бога. Он был всем… Как и восемнадцать лет назад. Была в этом какая-то своя испорченная константа…

В соприкосновении тел оба бились в судорожном эпилептическом припадке. Каждое касание кончиков пальцев — медленная мучительная смерть. Все четыре танца мы двигались так слаженно, словно репетировали бесконечное количество раз. Нам и не требовалась репетиция. Мы всегда знали желания и волю друг друга. Еще со старых времен, когда единственными нашими, с позволения сказать, танцами были безумные гедонистические ночи отравы в руках друг друга. Он делал шаг вперед, а я уже отступала на шаг назад. Я переходила в наступление, и он позволял мне это. Он вращал мной, как хотел. Ломал, словно тряпичную куклу, откидывая и подхватывая в последний момент. А на повороте заставлял полы моего танцевального костюма взвиваться и летать по воздуху около минуты, не опускаясь. Вдалеке протяжно играла восточная дудочка, а я, не сводя глаз с его мучительно прекрасных тонких губ, молила музыканта только об одном.

— Играй, дудук, играй еще… Еще драгоценное мгновение. Не позволяй расстаться с любимым этой ночью.

Я была уничтожена, стерта с лица земли реакцией своего тела. Прошло уже больше года, а оно упорно не желало забывать своего владельца, и на каждое его прикосновение отзывалось физической болью и яростным желанием. Я чувствовала, как немеют кончики пальцев рук и ног в уставшем от убыстренного пульса и сошедшего с ума сердцебиения организме, да и само тело, казалось, парило в невесомости, уползая на дно в нечто вязкое, анестезирующее. Музыка затихла, и, не обмолвившись с бывшим мужем и словом, я ринулась прочь, игнорируя боль в израненых ступнях, в сторону костра, разведенного у исполинских хвойных деревьев. Однако, причина всех моих мучений опередила меня. Улыбаясь, он стоял, прислонившись спиной к высокой сосне, словно уже не в силах сам себя удерживать.

— Яв кэ мэ, чиргенори. Нанэ ада вавир прэ свето. (Приди ко мне, звезда моя. Нет больше таких на свете. /цыг./ — примечание автора).

Видимо, в этом была магия нашего мира, или же память прошлой жизни постепенно начинала ко мне возвращаться, но я поняла, что он сказал, и стояла, потупив взгляд и смотря в землю.

В мгновение ока он преодолел нас разделявшее расстояние, и ледяная рука коснулась моей щеки, полыхавшей, как и все тело от источаемого костром тепла. И не только.

Взяв меня за подбородок, силой заставляя смотреть ему в глаза, что заставляли мое сознание подернуться дымкой, он прошептал.

— Что же ты делаешь? Зачем лжешь? Я все вижу. Тебе не спрятать свою реакцию от меня. Да и вряд ли забывая о мужчине, наденешь танцевальный костюм женщины, которая лишила его невинности, человечности и терзает по сей день. Хочешь сказать, Баваль тебя убедила прийти? Ты из жалости ко мне сейчас здесь?

— Да. — Мой голос уже не дрожал. Я вкладывала все резервы лгуньи, что во мне сейчас были, чтобы спасти мужа от неминуемой жестокой расправы рук своей же подруги. — Я перегорела еще год назад, Владислав. То, что ты наблюдаешь, не более, чем остаточное явление. Я живу дальше. У нас с Аароном все хорошо, но я не хочу, чтобы ты, думая, что меня еще можно вернуть таким образом, пытался покончить с собой, изморив себя голодом. Живи дальше. Двигайся дальше. Ты сможешь. У тебя получится. Я забыла, и ты забудешь со временем. Я уже ухожу, поэтому, пожалуйста, отпусти меня.

— Знаешь… — Он держал меня за затылок рукой, а пальцы беспорядочно гладили по шее. Это было так возбуждающе, что било по всем органам чувств, заставляя мышцы внизу живота поминутно сжиматься и разжиматься. — Нет более жалкого и смешного зрелища, чем глупец, одержимый любовью пять столетий. Я многое тебе позволил. А лучше бы спускал шкуру до сих пор и наслаждался твоими криками боли. Я не доставлю тебе удовольствие оставить меня здесь лицезреющим твою спину, удаляющуюся в ночь, куда-нибудь за линию горизонта. Я уйду первым, чтобы не смотреть, как уходишь ты…

Он резко развернулся на каблуках сапог и направился в сторону дома, и тут я сделала то, о чем тысячу раз пожалела впоследствии. Схватив его за руку, мне хватило сил повернуть его в свою сторону и дернуть на себя. — Идиот ты. Так ничего и не понял.

Не в Аароне дело. Невинной я должна оставаться, пока не стану Хранителем Архивов, иначе Тефенсен убьет тебя… Глаза. Глаза никогда не лгут, а ты слушаешь черные омерзительные слова, слетающие с языка, и веришь. Будь ты проклят, Владислав. За каждое слово, за каждый жест, за то, что вывернул мою душу наизнанку, и мне уже никогда не стать прежней. Ничего у нас нет с Аароном. Ничего во мне не изменилось. Люблю, как и всегда любила. Тошно, муторно, с первого взгляда и навечно. Сломана я на тебе, слышишь? Все. Все. Все. Не принадлежу я Аарону. Никому не принадлежу. Из-за тебя я прошлась каблуками по сердцам всех мужчин, которые меня любили или испытывали ко мне симпатию. Не зажечь уже никому в душе огня, цыганенок. Нелюбимая никем, одинокая и ничья, как сгнившая роза на асфальте. Твоя. Твоя навсегда, сколько бы мне мозги ни промывали. Умру, завяну, сгнию, пропаду, но другому не достанусь, о другом не помыслю. Никогда. Лучше в гроб, чем с другим. Ты… — Я не договорила. Он вжал меня в дерево и коснулся пальцами моих полуоткрытых губ, очерчивая их контур, глядя на них полубезумным взглядом. Я сломалась в невозможности больше сопротивляться. Его пальцы проникали мне в рот. Так неправильно и порочно. Но он весь состоял из консистенции вожделения, да и я не слыла ангелом. Обвивая их языком, обсасывая и обцеловывая каждый его палец, я жалась к нему крепче всем телом, чувствуя, что данный мной обет повис на ниточке. Бретель моего топа медленно сползла по плечу, оставляя и его, и шею абсолютно незащищенными. Не сводя глаз с этой самой бретели, тыльной стороной ладони он ласково провел по моей щеке и незащищенному участку плеча. Холодные губы смерти заскользили по горячему обнаженному невинному горлу. Шепча его имя, как мантру, как молитву, я обвила руками его за шею, и поцеловала, игнорируя холод. Мы снова были разной температуры. Мертвое к живому и по живому без лезвия. Закинув ногу ему на бедро, как в танго, я прильнула низом живота к нему.

— Слишком людно. — Коротко выдохнул он. — Идем.

Пробравшись к озеру сквозь кустарник, я, не говоря ни слова, силой усадила его на землю, возле столетнего вяза и сняла с него плащ и камзол. Вот оно. Счастливый эскапизм влюбленного идиота — упасть в бездну его глаз и лететь все дальше и глубже на дно. Не желая становиться свободной. Не желая обрести свое ‘я’ и стать хоть кем-то, а не чем-то без него. Право, как смешно и нелепо, но и грустно так, что хоть в порошок сотри зубную эмаль от лязга челюстей в безысходности бытия. Как говорили в старину: ‘Сначала весело. Потом повесишься’. Видимо, я достигла дна. Я начала понимать смысл этой фразы. И вот так и живу повешенной, небрежно вытащенной из петли. А он — мое дерево висельника и веревка. Он слишком много значил, чтобы я могла спокойно без него жить… В голову пришла как-то не к месту пророненная вскользь Джорджем Ласлоу реплика, когда я думала, что сумею научиться любить другого мужчину. Пусть и без одержимости.

— Ты бы мне изменила с ним.

Тогда я иронически улыбнулась парню и ответила свою излюбленную фразу. Пиши я книги, я бы, наверное, вставляла ее в каждую из них. — Я бы даже Богу изменила с ним.

И это не было ложью.

Аккуратно сняв рубашку, я опустилась на землю за его спиной и, обвив одной рукой его грудь, сначала коснулась губами плечей, затем стала их массировать и растирать.

— Это… Помогает. Я знаю, что жажда нестерпима, и все, чего ты хочешь сейчас, это сожрать меня, но массаж, он оживляет даже умершее. А эти зоны. — Я изо всех сил надавила на плечевые мышцы над ключицами. Он даже не поморщился, хотя я, когда меня последний раз водили к мануальному терапевту в детстве, и он ставил мне уколы на эти до безумия болезненные места, ныла и вопила похлеще истерички. — Если не болят они, остальную боль стерпеть можно. Разве что кроме душевной. Тебе нужна кровь. Ты должен охотиться. Ты держишься, но осталось немного. Еще пара месяцев в таком режиме, и тебя не станет. Хотя…

Я помедлила, перекинув его волосы, забранные, как и обычно в конский хвост золотой заколкой, вперед и продолжила массаж. — Ты, наверное, уже и не в силах. Как со зрением?

— Плохо. Впервые за все бессмертное существование я словно полуослепший. Все мои органы чувств дают знать о том, что тело распадается. Я слышу сквозь шум, гуляющий в голове, а вены иссохли и трутся о кожу, словно наждачная бумага.

— Возьми мою кровь. В сражении за пищу тебе не выстоять, пакетированная тебя не спасет, а теплая кровь из вены может. Возьми ее. Я хоть всю отдам. Мне все равно завтра не жить. Дэнелла превратит мое существование в ад. — Я склонилась к его шее, обняв за плечи, и слезы потекли по моим щекам. Невыносимое мое счастье… Пусть и на короткий миг.