Траумновелле. С широко закрытым глазами

Шницлер Артур

— Так ты в Вене, Нахтигалл? — вскричал Фридолин.

— Таки ты не знаешь? — ответил с выговором польского еврея Нахтигалл.

— Ты не знаешь, но ведь я так известен! — и он, громко и добродушно расхохотавшись, сел напротив Фридолина.

— Как? — спросил Фридолин. — Неужели приезд профессора хирургии остался незамеченным?

Нахтигалл засмеялся еще громче:

— Разве ты меня не слышал? Сегодня вечером?

— Почему «слышал»? Ах, да! — только сейчас Фридолин вспомнил, что когда зашел в кафе и даже раньше, когда только приближался к нему, из глубины подвала доносились звуки фортепиано.

— Так это был ты? — удивился он.

— А кто же еще? — засмеялся Нахтигалл.

Фридолин

кивнул. Конечно, эта своеобразная, энергичная манера игры, эти дерзкие, но благозвучные партии левой руки — все это сразу показалось ему таким знакомым. Он вспомнил, что Нахтигалл окончательно оставил изучение медицины после второй, правда, удачной попытки сдать зоологию с семилетним опозданием. Но спустя продолжительное время, он снова начал появляться в больнице, анатомическом театре, лабораториях и аудиториях, где со своей светлой лохматой шевелюрой, постоянно мятым воротничком, топорщившимся, некогда белым галстуком полюбился не только коллегам, но и некоторым профессорам. Сын еврейских торговцев водкой из захолустного польского городка, он уехал в Вену изучать медицину. О нищенских суммах, которые посылали ему родители, можно было не упоминать, но вскоре выяснилось, что все недостающее можно получить за общим столом для медиков на Ридхоф, куда нередко заглядывал и сам Фридолин. Оплату большей части счетов Нахтигалла брали на себя более состоятельные коллеги. Одежду он принимал в подарок и делал это всегда с радостью и без ложной гордости. Еще в родном городе он научился основам игры на фортепиано у одного полунищего пианиста. В Вене, будучи студентом медицины, он посещал консерваторию, где, вроде бы, слыл подающим надежды талантом. Но и здесь ему не хватило серьезности и старания, чтобы продолжать регулярное обучение. И вскоре он счел вполне достаточным играть лишь в кругу друзей и играл, скорее, для удовольствия. Некоторое время он работал пианистом в пригородной школе танцев. Университетские коллеги старались ввести его в лучшие дома, однако он играл только то, что нравилось ему, столько, сколько ему хотелось, вступал в не всегда невинные беседы с юными особами и пил больше, чем следовало. Как-то раз он играл на танцах у директора банка. Было уже далеко за полночь, когда он отпустил пару язвительных замечаний в адрес танцевавшей неподалеку девушки, чем поверг ее саму в смущение, а ее кавалера в возмущение, после чего решил сыграть канкан и дополнить свою игру куплетом весьма двусмысленного содержания.

Директор банка сделал ему замечание в резком тоне. Нахтигалл же, находясь в приподнятом настроении, поднялся, обнял директора, и тот, хоть и сам был евреем, возмутился и прошипел Нахтигаллу в лицо несколько принятых у этого народа ругательств, на что Нахтигалл отреагировал мощным ударом в ухо. После этого его карьера в лучших домах города в качестве пианиста окончательно завершилась. Среди близких он в общем вел себя более прилично, хотя иногда его все же вынуждены были по сходным причинам выдворять из кафе. Но на следующее утро подобные инциденты прощались и забывались участниками. Однажды, когда его коллеги ужедавно закончили учебу, он неожиданно, ни с кем не попрощавшись, исчез из города. Несколько месяцев от него приходили открытки из различных польских и русских городов. Нахтигалл любил Фридолина больше остальных, но напомнил ему о своем существовании лишь однажды, в виде просьбы о значительной сумме, которую Фридолин немедленно удовлетворил, не получив более от Нахтигалла ни благодарности, ни вообще каких-либо вестей.

И вот теперь, в три четверги первого ночи, Нахтигалл настаивал на том, чтобы немедленно исправить это недоразумение и вернуть долг. Он тут же извлек необходимую сумму из своего несколько помятого, но довольно толстого кошелька, что

позволило Фридолину принять деньги с чистой совестью…

— Ну, как я вижу, у тебя все в порядке, — сказал он, улыбаясь, словно для своего собственного успокоения.

— Не жалуюсь, — ответил Нахтигалл. И коснулся руки Фридолина: — А теперь расскажи, как случилось, что ты оказался здесь среди ночи?

Фридолин объяснил: ему было необходимо выпить чашечку кофе после ночного визита к больному. При этом он умолчал, сам не зная почему, что не застал своего пациента в-живых. Затем он кратко рассказал о своей работе в клинике и о частной практике, упомянул о том, что он женат, женат счастливо и является отцом шестилетней дочки.

Нахтигалл рассказал о себе. Как Фридолин и предполагал, за эти годы он объездил с концертами все польские, румынские, сербские и болгарские города и городки. В Лемберге живут его жена и четверо детей — тут он звонко рассмеялся, будто это было исключительно смешно: иметь четверых детей, которые живут в Лемберге, и всех от одной и той же женщины. С прошлой осени он снова обосновался в Вене. Варьете, которое его ангажировало, обанкротилось, и теперь он играет в разных кафе, с которыми удается договориться, иногда два или три раза за одну ночь.

— Вот здесь, например, в подвале, — не очень аристократичное заведение, — заметил он, — а что касается публики… Но если у тебя четверо детей и жена в Лемберге, — и он засмеялся снова, на этот раз не так беззаботно. — Еще я иногда играю в частных домах, — поспешно добавил он. И, заметив критическую улыбку на лице Фридолина, сказал: — Не у директоров банков и им подобных, нет, в более высоких кругах, а также и в различных обществах — открытых и тайных.

— Тайных?

Нахтигал посмотрел перед собой с угрюмым и одновременно хитрым видом.

— Скоро за мной заедут.

— Как, сегодня ты еще играешь?

— Да, там все начинается только в два часа.

— Хм, это очень забавно…

— И да и нет, — засмеялся Нахтигалл, но на этот раз мрачно.

— И да и нет? — удивленно повторил Фридолин.

— Я играю в одном частном доме, но я не знаю, кому он принадлежит.

— Ты играешь там первый раз? — с возрастающим интересом спросил Фридолин.

— Нет, третий. Но на этот раз, вероятно, это снова будет в новом месте.

— Я не понимаю.

— Я тоже, — рассмеялся Нахтигалл. — Лучше не спрашивай.

— Да… — многозначительно протянул Фридолин.

— Нет, ты ошибаешься. Это не то, что ты подумал. Я многое повидал, знаешь, в этих маленьких городишках, особенно в румынских, есть на что посмотреть… Но здесь… — он немного отодвинул желтую занавеску, выглянул в окно на улицу и сказал, как будто про себя: — Еще не приехали, — а затем, обращаясь к Фридолину. — Экипаж. Меня всегда забирает экипаж, и каждый раз разный.

— Нахтигалл, ты меня заинтриговал, — холодно заметил Фридолин.

— Слушай, — сказал Нахтигалл после нерешительной паузы. — А если бы я взял тебя… — и затем неожиданно: — У тебя хватит смелости?

— Странный вопрос, — ответил Фридолин оскорбленным тоном завсегдатая студенческих пирушек.

— Я так не думаю…

— А что ты, собственно, думаешь? Тут требуется особенная смелость? Что может случиться? — и он засмеялся коротко и пренебрежительно.

— Со мнойничего не может случиться, самое большее, что сегодня я буду играть в последний раз — но это, вероятно, в любом случае, будет именно так, — и он снова приподнял занавеску.

— Ну, и что?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Нахтигалл, словно во сне.

— Рассказывай дальше. Раз уж ты начал… Тайное собрание, закрытое общество, собрание гостей?

— Я не знаю. В последний раз было тридцать человек, а в первый — шестнадцать.