Трав медвяных цветенье

Стрекалова Татьяна

– Скрутило ее чего-то, – спокойно рассказывал мужик за столом, – сперва знахаря звали – а потом попа. Видим – доходит баба. Четыре дня кричала, вся пятнами покрылась… Намучилась… Но – прибрал Господь. Это верно – жалко. Баба добрая была. И не старая пока… Пожить могла б. Это тебя, что ль, Стахом звать? Звала всё... Завтра покажу, где похоронили…

Ехал Стах от хутора, и слезы, не иссякая, кропили дорожную пыль. А мир цвел вокруг - потому, как шел веселый месяц май – а в май, как известно, все в цвету, все в начале, все в надежде… все еще впереди!

Благоухали травы, и березы пускали соки… и вдоль сел тянулись яблоневые сады, которые, казалось, никогда не осыпятся.

Нет на свете вечноцветущих садов. И вечной жизни нет. Ну – что делать? Нет – так нет. Не в том беда.

А в чем? Отчего так больно, и ноет сердце? Оттого, что никогда уже Токле к груди не припасть? Словом не перемолвиться? Глазами не встретиться? Не подарить ей себя – лучше всех наград? Но ведь жил же он все эти месяцы – и неплохо это у него получалось… Интересное дело завязалось… и, похоже, прибыльное, надежное… и казна у него водилась… и Минда с ним на лавках то змеей, то ящерицей вывертывалась… а в дальнем городке еще красотка обрисовалась…

А только – по всему по этому – помирать не будешь. Дело наживное. Токлы – вот её не вернуть…

Стах вдруг подумал, что если бы в жизни у него была одна только Токла – а больше ничего… – ничего она, жизнь, была бы… Хорошая жизнь!

Средь буйного цветенья мая и в блесках солнечного дня – ехал Стах – и плакал.

Потому что с Токлой – не было у него никаких садов. Ни в бело-розовом кипенье, ни в щедром яблочном изобилии. А значит – не сохнуть деревьям тем… яблок не ронять… лепестков не сыпать… И потому – не исчезнуть. Никогда.

Глава 3 "Всякие звери"

Молодцу жилось неплохо.

Может, и не очень,

Но вполне, чтобы не охать

И не выть по-волчьи…

А неведома зверушка –

Жизнь возьми, да и нарушь-ка…

Пусть и не беспечную.

Ну, какую получил. Принимай, что есть. Будешь губы топырить – и то отымется!

Стах и не топырил – вежливой улыбочкой складывал: научила жизнь улыбаться.

На Бога не роптал – поклоны низкие отвешивал, благодарил со смирением.

А – и было, за что. Ладились работы, достаток лепился. Разбирался тонко Стах в делах купецких, с артелями ладил, в промыслах смекал – а главное, мимо кармана не сыпал.

Однако – и не жадничал. Ну, настолько, насколько благоразумие подсказывало. Угодить – все не угодишь, а делу навредишь. Для пользы можно и попоститься. И люди поймут. Им же тоже интерес – крепкое дело накатанное.

Кроме крепкого дела – яблоневые сады цвели у Стаха, и яблоки зрели. Тут уж он с боязнью на иконы в храме поглядывал, особенно где страшный суд или во ад сошествие. На исповеди – горько каялся: прости, Господи, беспутного. Но – сколько раз пытался на путь стать – столько раз с пути воротил: не стоялось по младости лет. Все блуждал в благоуханных дебрях.

И бежали себе годы бойко, увлеченно.

Бежали – да к тридцати подкатывали…

Вот тогда и попустил Господь.

За грехи. За яблоки.

Юркий и пакостный бес высунул из тайной норки шильца рогов – и молодца боднул…

Для исполнения злодейских козней бес свел вместе и сплетенья дорог, и соцветья времен, и букет соблазнов. Все в один узел закрутил! И не в препон оказался нечистому день праздничный, Троичный. А, может, как раз и в помощь: тем негожей Гназду незадачливому на женскую красу пялиться и по той красе соками исходить. Это – только что в храме причастившись! Едва многотонные грехи с плеч свалив!

Попался мужик!

В чужом городишке оказавшись и не имея, где главу преклонить – Стах после службы в харчму заглянул: брюхо подводило: со вчера не ел и пред тем постился. Ничего худого не чуял. Привлек запах похлебки.

Вот – пока Гназд похлебку ложкой черпал – меж крепко сколоченных столов оно и появилось. Фламинго заморское-кучерявое! На этаких ножках, всем на обозрение выставленных из-под юбки короткой, которая в коралловых да снежно-палевых фестонах, там, да закрутах завивалась – вся как жар горя, выступала фря! И самое главное – чего Стах ни в жизнь не видал и чего понять не мог – голова у этой фри сплошь в золотых колечках.

Встречал он, конечно, людей кудрявых, и даже очень – но тут что-то иное, чудное было. Никакие кудри не скрутятся тебе такими чёткими, литыми кольцами и вкруг головы выложатся рядами твёрдыми и нерушимыми, как металл.

Так прям и винтились над румяным лицом с чёрными, блестящими глазами червонные спирали! Простоволосая, да ещё кольца эти у ней во все стороны торчат, а не вниз свисают, как бы положено. Не ходят бабы так.

Бабы не ходят, а на эту взглянешь – и глаз не отведёшь! Царица Клеепудра!

Вот как-то так устроен мужик, что все может он выдержать и всему отпор дать, а перед фрёй в колечках – грохает замертво на истоптанный заплеванный пол.

То же и со Стахом случилось. Грохнул.

Нет, не сам. Ложка упала. А миску Стах поймал.

Этак ловко поймал – что фре уж больно понравилось! Обернулась на звон – и смотрит, как молодец, танцором балаганным вывернувшись, посудину подхватывает.

И подходит к нему.

Такими шажками – как вот бабочка порхает. Легонько так – аж земли не касаясь. А сама – тугая да налитая вся. Колышется да переливается – фестоны не спасают! Какая там бабочка!

Стах не совладал с искушением – глаза в глаза упер – и точно потянул на себя взглядом. И девка повлеклась – ближе некуда. Молодцу колени обволокла текучим телом. Обняла руками шелковыми могучую Гназдовскую шею. А потом вдруг – от шеи одной рукой – как пробежит пальчиками-игрунчиками, ласковыми да цепкими, по спине, по бокам. Хохочет, щекочет, под кафтан забирается – сама долго так в очи смотрит: зовет…

Молодец дыханье затаил. Грудь теснится, горло сохнет, слова нейдут… Еле-еле с надрывом из себя вытолкнул, хрипло да прерывисто: