Трав медвяных цветенье

Стрекалова Татьяна

Тигрица!

Свирепая и кровожадная, ощерила клыкастую пасть – тут любой закалённый в боях воитель дрогнет и оторопеет…

Ну – это, конечно, в первый момент причудилось. В самом деле – откуда ж в белых краях метелей и берёз – этакая тропическая живность. Понятно, никакая не тигрица – хоть поразительное сходство донельзя потрясало. Дыбом вставшая шерсть на загривке. Сощуренные глаза, мечущие злобный пламень. Разъятый в глухом рычании провал жадной глотки. Стена готовых вгрызться в трепетную плоть зубов. Выпущенные

на всю природную длину, скрюченные и отточенные – когти-пальцы. И – клокочущая ярость в каждом движении. Вся эта стихия насмерть встала у Стаха на пути:

– Думаешь, вырвался?! А я – не пущу! От меня не уйдёшь! – рыкнула – и блеснула на солнце рыжей полосатой спиной. Спина выгнута – словно бросится зверюга. Из оскаленного рта безумные речи летят:

– Вот этими руками вцеплюсь – и не пущу! Зубами вопьюсь – не вывернешься! Хватит! Жила одна – больше не хочу! Это что ж ты творишь-то?! Меня, венчанную – знать не хочешь, а девке в ноги стелешься – головы не жаль!

С ужасом и омерзением признал Стахий в страшной твари законную супругу.

Разменяв четвёртый десяток – краше Гаафа не стала – стала злее. От обиды ли, от безбрачия… или просто от чёрной души. Поняла, наконец, что не дождётся мужа – и вот, любой ценой готова заполучить.

Стах, приостановившись, несколько мгновений разглядывал свою «судьбу». Такую – с лихорадочно горящими глазами, с зубами оскаленными – не успокоишь, не уговоришь. Вздохнув, он тихо спросил:

– А на что я тебе, Гаафу? Ты ж видишь – жить с тобой не буду. Не заставишь же…

– Заставлю! – выкрикнула Гаафа, нацеливаясь паучьими пятернями, – за глоток воды… за кусок хлеба… смолой прилипну – а муж законный у меня будет! Не отцепишься! А уйдёшь – чёрта тебе вслед! Порчей изведу! Яду подошлю!

– Да ты никак рехнулась, жёнушка? – как можно холоднее и насмешливей бросил Стах, отстраняясь от девки. Бежать и бежать от её страстной ненависти. Бывает всесокрушающая страсть любви – а тут…

Однако ж – любовь ли, ненависть – а ведь сожрёт, и без шуток. Приходится признать. Её бы – на цыпочках и подальше – миновать. Кто знает, что может необузданная девка выкинуть…

Стах повертел головой в лёгкой панике. Товарищ слегка приостановился, оглянувшись на него. Присмотрелся к обезумевшей тигрице, мигнул Гназду на коновязь. Эта мера была не лишней. Не хочется терять время – но оставлять в тылу бешеное чудовище неразумно.

И другой вариант у Стаха в голове мелькнул… Вот повздорь он с Миндой (а с Миндой сильно задержались яблоневые сады… из-за редких встреч ли… из-за хорошего ночлега… из-за тягучих зелёных глаз… да и привычка…) – что б предпринял Стах, дабы смирить женский гнев? Глянул бы нежно в глаза, за плечи притянул, сказал бы голосом дрогнувшим, и с придыханием: «Никого на свете, миндаль мой цветущий, нет тебя прекрасней…» И сработало бы! Сразу!

Содрогнулся Стах, представив что-то подобное по отношению к остервенелой Гаафе: взгляд свой нежный, посулы ласковые – и ту тигриную лапу,

которая пройдётся когтями вслед сладким речам. Ну, нет! Подавишься таким словом, и от взгляда такого окривеешь!

Торопливо шагнул к Гаафе и, полоумных глаз стараясь не видеть, цепко схватил за острые локти. Девка рявкнула – и как саблями, локтями взмахнула, коленками запинала, зубами заклацала, норовя цапнуть мужа. Однако ж, удержал её Гназд, закрутил локти концами повязанного на ней – крест-накрест через всё тулово – рыжего полосатого платка, притянул к коновязи – и, отскочив, в три прыжка оказался в телеге, где союзник честно поджидал его. Тот сразу стегнул лошадей, лошади рванули с места – повозка мгновенно исчезла в поднявшейся дорожной пыли, и сквозь пыль ещё долго слышал Стах вопли и проклятия драгоценной супруги.

Товарищ гнал и гнал лошадей. Так и гнал бы – столько, сколько хватит лошадиного духу. Оно и понятно: хотелось уйти как можно дальше от возможных враждебных промышлений. Упряжка, разумеется, у Лавана не одна, и ружья могут найтись, и развяжут, гляди, добрые люди. Только добрые. Потому как – корыстным с Дормедонтовой своры сейчас и взять нечего.

Оттого – едва дорога пошла поглаже, и пыль развеялась – удивлённо нахмурился спутник, когда Гназд вдруг сжал его плечо. Мрачно оглянулся:

– Чего?

– Постой… – Стах напряжённо всматривался в придорожную листву.

– Чего там?

– Вон… видишь? – подельник махнул рукой в мелькающий мимо кустарник – и спрыгнул на землю.

Всё, чего смог разглядеть сквозь частые ветки склонный к возмездию мужичок – это торопливо продвигающееся, то и дело выныривающее из зелени розоватое пятно.

– Фрюшка! – радостно выкрикнул Гназд – и на бегу пояснил:

– Танцорка! Тропка там. Небось, фрями протоптана, к маклакам, – и, ломая кусты наперерез розовому существу – грозно засвистел в два пальца.

Напарник приостановил лошадей и напряжённо следил за ним, вытянув шею. Вслед за мелькающим розовым низкие поросли стремительно захрустели под несущимся Гназдом. Свист – ещё оглушительней – завершился далёким, но пронзительным поросячьим, визгом.

– Брось! Не трону! – долетел до возницы требовательный Стахов крик, и спустя какое-то время он сам с шелестом и треском выбрался из ольшаника прямо к поджидавшему партнёру. Со смехом потряс кожаным мешком, высоко подняв его в руке:

– Перепугал бабёнку… Швырнула – и дёру! Ничего! Поделом!

И Гназд окинул товарища благодарным взглядом:

– Спасибо – дождался.

Тот только плечами пожал:

– Вместе – значит вместе. Что ж я – брошу, что ль?

И – вслед за этими словами – с усмешкой полюбопытствовал:

– И почто такая прыть?

Вскочив в телегу, Гназд смущённо крякнул. Запнувшись, раскрыл мешок. Молча вынул и показал спутнику два родных и милых сердцу пистолета. Следом извлёк оба ножа, что недавно сверкали в изящных ручках, причудливо вертящихся в диковинном танце.